Вот как-то раз автобус встал посреди шумной московской улицы, и пассажиры крепче сжали поручни. Кто сквозь зубы выругался, кто прижался к запотевшему стеклу — что за напасть? В салоне повисло гудящее молчание — смесь раздражения и любопытства. Кондукторша пробилась к кабине, распахнула дверь и застыла, будто увидела нечто, совершенно немыслимое для этого серого ноябрьского утра.
Перед автобусом стояла женщина в выцветшей красной куртке. В одной руке — собачий поводок, в другой — зонтик с погнутым спицей. А на том поводке — пёс, здоровенный, лохматый, с мордой, уткнутой в асфальт. Сидел как вкопанный, точно памятник какому-то собачьему подвигу. Лапы будто приросли к земле, уши прижаты, взгляд — в землю. Ни злобы, ни страха — просто неподвижность, упрямая, будто тащил на себе груз, о котором не расскажешь.
— Он не идёт, — голос женщины дрожал от растерянности. — Шли-шли, и вдруг сел. И всё. Никак не сдвинуть.
Водитель — мужик с многолетним стажем — вышел, посмотрел на пса, на хозяйку, снова на пса. Потом присел перед ним:
— Ну что, братан? Жизнь прижала? Или просто устал?
Пёс медленно поднял морду. В его глазах стояла такая человеческая тоска, что у всех в груди заныло. Не рычал, не скулил — просто смотрел, словно хотел рассказать целую собачью жизнь, но не мог. Водитель поднялся, будто получил ответ без слов.
Через пару минут автобус тронулся. Женщина, бормоча спасибо, повела пса прочь. Тот шёл медленно, неуверенно, будто каждая лапа весила пуд, но всё же шёл.
А у окна сидел Сергей Николаевич Лукин и прошептал себе под нос: «Вот и я. Тоже встал». Слова вырвались сами, как признание, что копилось слишком долго.
Он вышел на следующей остановке, хотя до дома было далеко. Шёл без цели, по инерции, сквозь заснеженный парк, мимо голых берёз и скрипучих качелей. Ветер хлестал по лицу, забирался под воротник пальто, но Сергей не замечал.
Домой идти не хотелось. Там ждала пустота, от которой звенело в ушах. Не просто одиночество — воздух в квартире был мёртвым, не тронутым голосами. Лишь старый холодильник бубнил свою вечную песню, напоминая, что жизнь идёт, даже если ты сам едва дышишь.
Сергею было сорок пять. Инженер на заводе, надёжный, как швейцарские часы. Не герой, не неудачник — просто человек. Двадцать лет брака, дочь-студентка, ипотека, отпуск в деревне у тётки. А потом — треск. Жена ушла. Сказала, что задыхается. Что он — как тень: есть, но не живой. Ушла без скандалов, но так, что вопросов не осталось.
Он не спорил. Не бежал вслед. Просто сел в свою «Ладу» и укатил в поля. Сидел до рассвета, слушая, как воет степной ветер. Вернулся. Замолчал ещё больше. Жил по накатанной: работа, счета, редкие встречи с дочерью. Всё — как у людей. Только внутри — пусто, как в брошенном доме.
Но с каждым днём в груди что-то сжималось. Словно стальной обруч, который медленно затягивали. Сначала еле заметно, потом — больно, до хруста. Порой он ловил себя на том, что дышит с трудом, будто воздух стал густым, как кисель.
И вот он шёл — как тот пёс. Остановился. Не мог дальше. Не от боли, а от этой бесконечной бессмысленности. Один и тот же день, изо дня в день. Хотелось не новой жизни — просто паузы, чтобы на миг перестать быть собой.
В парке он опустился на скамейку. Пахло мокрым снегом, хвоей и чем-то давно забытым — может, детством, может, первым поцелуем. Мимо прошёл пацан с колонкой, из которой лилась песня про разбитое сердце — хриплая, но душевная. Потом старички: бабка под руку с дедом, и в их неторопливых шагах было столько тепла, что Сергей отвел глаза.
«У всех есть что-то, — подумал он. — А у меня — ничего. И даже не больно. Как будто так и надо». Мысли текли ровно, без злости, как приговор, который уже давно подписан.
— Мужчина, извините… Телефончик не найдётся? Мой сел, а надо сестре позвонить.
Перед ним стояла девочка лет десяти. Куртка в разводах, рыжие волосы торчали из-под шапки, в руках — потрёпанный ранец.
— Держи, — Сергей протянул телефон.
Она отошла, быстро проговорила что-то и вернула.
— Спасибо! А чего вы тут сидите один? Вам грустно?
— Да так… отдыхаю, — он сам удивился, зачем оправдывается.
— У нас дядя Коля тоже так сидит, когда тётя Люба его ругает. Он потом всегда мороженое покупает и проходит. Вам тоже мороженого надо?
Сергей замер. Вопрос ударил неожиданно — просто, но в самую точку. В груди ёкнуло, будто сердце вдруг вспомнило, что оно ещё бьётся.
— Не, мне не надо. А ты чего одна?
— Я не одна! Бабуля там на лавочке дремлет. Я хлеб покупала. Вы не грустите, ладно? Мама говорит: если человек молчит — он внутри всё раскладывает по полочкам. Вы раскладываете?
Он кивнул, сам не зная почему.
— Раскладываю.
— Ну вот и хорошо! Всё наладится! Пока!
Девочка убежала, легко, как солнечный зайчик, а её ранец подпрыгивал за спиной, будто маленький парашют. Сергей остался на скамейке. И вдруг почувствовал — в груди что-то сдвинулось. Не всё, нет. Но что-то важное, будто заевший механизм вдруг заработал.
Он встал. Потянулся. Вдохнул полной грудью. И пошёл — медленно, но твёрже, будто шаги обрели вес. Ветер всё так же лез в лицо, но уже не казался таким злым.
Ничего особенного не случилось. Ни прозрений, ни чудес. Просто день. Просто пёс. Просто ребёнок. Всё — как у людей. Но иногда этого хватает, чтобы понять: жить-то можно.