**Где ты пряталась**
Сперва потерялись варежки. Потом — связка ключей. Затем — старый шарф. Можно было списать на возраст, забывчивость, усталость. Но когда исчезла шкатулка с нитками, всегда стоявшая на комоде, Анна Семёновна не выдержала. Она опустилась на стул, тяжело выдохнув. Пальцы дрожали — не от страха, а от ярости, будто кто-то незримый медленно распускал привычный уклад её жизни.
— Ну что ж, давай играть, — сказала она вслух, и голос её звенел не тревогой, а вызовом, острым, как лезвие бритвы.
Квартира молчала. Лишь старые часы за стеной мерно тикали, отсчитывая секунды. Анна Семёновна жила одна уже восемь лет. Муж ушёл внезапно — прямо на кухне, с недопитой чашкой чая и недоговорённой шуткой на губах. После его смерти она ничего не меняла: тот же потёртый диван, тот же скрипучий комод, даже его засаленная футболка с надписью «Самый лучший папа» так и осталась висеть на спинке кресла.
Дочь приезжала редко. Раз в полгода, с пакетами гречки и таблетками, ворчала, что мать не берёт трубку, и уезжала, едва успев переступить порог. Анна Семёновна не сердилась. У дочери своя жизнь: работа, дети, ипотека. Она молча принимала продукты, улыбалась, обнимала неловко, а потом долго стояла в прихожей, глядя на закрытую дверь, пока тишина не начинала звенеть в ушах.
Но в последние недели в доме поселилось что-то странное. Сперва запах — лёгкий, как дымок от сухих трав, будто из бабушкиного сундука. Потом сквозняки: занавески шевелились, хотя окно было закрыто. А ещё тени — они скользили по обоям не так, как должны были, словно кто-то невидимый двигался по комнате, но не оставлял следов.
Анна Семёновна молчала. Чаще садилась у окна, поджав ноги, смотрела во двор, засыпанный снегом, и вспоминала. Как отец учил её кататься на коньках, держа за руку. Как в лихие девяностые они с мужем грелись у печки-буржуйки, шутя, что скоро научатся жарить яичницу на крышке. Как купили первый магнитофон и слушали Высоцкого до утра, пока соседи не стучали в стену.
А потом вещи начали пропадать. Сначала мелочи: платок, брошь, пуговица. Потом — важное: очки, записная книжка, шарф. Без следа, без объяснений. Будто кто-то аккуратно выдёргивал ниточки из её памяти.
— Где ты прячешься? — спросила она однажды в пустоту. Голос прозвучал громче, чем она ожидала, будто стены подхватили его и бросили обратно.
И вдруг из кухни донёсся шёпот: — Здесь.
Тонкий, почти детский, но не страшный. Просто чужой. И от этого — настоящий.
Она не побежала туда. Спокойно заварила чай, подождала, глядя, как кружатся листья в кружке. Потом встала и медленно вошла в кухню. Всё было на месте: стол с клеёнкой, кастрюли на полке, гвоздик с полотенцем. Но воздух был другим. Тишина не давила — она жила, будто кто-то затаился и наблюдал.
— Кто ты? — спросила Анна Семёновна твёрдо. Без страха.
Ответа не было. Лишь скрип половицы — будто шаг, и тишина.
Наутро пропал блокнот с рецептами. А вечером на столе лежала открытка. Без подписи, без адреса. Два слова, выведенные корявым почерком: *Я здесь*.
С тех пор они жили вдвоём. Та — в шорохах, в отблесках света, в лёгком трепете штор. Анна Семёновна — в привычном ритме дня: чайник, радио, звон ложек. Они не разговаривали. Но однажды, открыв шкаф, она нашла все пропажи. Аккуратно сложенные, будто их кто-то бережно хранил.
И тут её осенило: это не незнакомка. Это она сама. Та, которую забыла, когда хоронила мужа, когда дочь уехала, когда дни стали серыми и плоскими. Та, что когда-то пела под гитару, писала стихи на салфетках и прятала их в стол. Та, что исчезала по кусочкам, с каждым *«потом»*, с каждым *«не сейчас»*.
Анна Семёновна накинула шарф, вышела на балкон. Закурила — впервые за много лет. Дым таял в морозном воздухе, унося с собой тяжесть и одиночество.
Внизу падал снег. Мягкий, как пух. В его отсветах мерцали огни — будто город шептал ей: *«Я ждал»*.
— Где ты пряталась? — подумала она. — Вот ты где. Нашлась.
