Свинцовый свет
Когда Игорь вернулся в свой городок, затерявшийся среди невысоких холмов под Тулой, никто не понял, зачем. Он и сам не знал ответа. Утро выдалось серым, с мелкой изморосью, которая тут же растворялась в асфальте. Он поднялся, заварил крепкий чай, собрал потрёпанный рюкзак, сунув туда поношенную кожаную куртку, пропахшую сыростью и потом, зажигалку «Турбо», подаренную когда-то Мишкой, и билет в один конец. Купил его наугад, будто чья-то незримая сила вела его пальцы по экрану.
Город встретил его запахом мокрой листвы, ржавых труб и усталыми тенями от облезлых хрущёвок. Всё было почти как двадцать лет назад — только облупившаяся краска, въевшаяся в бетон ржавчина, да вывески, мигавшие тусклым светом, словно борясь за последние мгновения жизни. Но главное — изменился он сам. Или, может, просто стал ближе к тому, кем был когда-то. В это верилось с трудом.
Его звали Игорь. Тогда он уезжал, хлопнув дверью так, что дрогнули стёкла, наспех запихнув в рюкзак пару вещей и вырвав из альбома один снимок — где мать обнимала его за плечи, а он, угрюмый подросток, смотрел в сторону, будто чуял, что впереди только разочарование. Казалось, он не просто бежит из этого места — он сбрасывает старую кожу, вырывается из клетки, чтобы начать новую жизнь.
Теперь свободы не чувствовалось.
На вокзале его никто не ждал. Он и не надеялся. Поезд остановился, двери распахнулись с глухим скрипом, люди торопились — к родным, к такси, к своим делам. Игорь остался на перроне, сжимая ручку рюкзака, глядя на облупленную скамейку под выцветшей вывеской «Касса». Всё здесь било по нервам, до дрожи в висках.
Мать перенесла инсульт. Лежала дома, почти недвижимая, лишь глаза скользили по потрескавшемуся потолку. Он звонил пару раз — трубку брал отчим. Говорил сухо, без лишних слов. У того теперь была новая семья, маленькие дети, которые, наверное, даже не слышали об Игоре.
Сестра пропала в Москве, оставив лишь открытку с видом на Кремль и каракулями: «У нас всё норм». Подписи не было. Он искал её — звонил, писал, но в ответ — тишина. Потом сдался.
Снял комнату у тётки Гали — той самой, что когда-то кормила его пирожками с картошкой, мазала зелёнкой разбитые колени и рассказывала, как её муж сгинул на заводе, спившись до смерти. Её дом не изменился: облезлые обои, старый плед на диване, самодельная накидка на телевизор. Тётка Галя, сгорбленная, пропахшая целебными травами и дешёвым «Хозяйственным», окинула его взглядом и вздохнула:
— Ну что, Игорёк, опять к нам? Не приглянулся тебе большой город?
— Надо было, — пробурчал он, отхлебывая чай из потертой кружки.
На четвёртый день он пошёл к старым гаражам.
Там, в шестнадцать, они с Мишкой копались в развалюхе «Жигулей», доставшейся от деда. Мечтали сделать из неё внедорожник и махнуть на Кавказ. До Кавказа они не доехали. В тот год Мишку посадили — пьяная драка, нож, смерть. Местные шептались: «не судьба», но Игорь знал: ему повезло, что не его. Он был рядом, но струсил. Развернулся и ушёл.
Потом — учёба, работа, жизнь, похожая на чужую одежду, которую носил, потому что другой не было. Жизнь серая, словно старый телевизор с размазанной картинкой. И вот он снова здесь, у гаражей, среди ржавого железа, машинного масла и воспоминаний, будто вернулся к корням, которые давно должны были сгнить.
Мишку, говорят, недавно выпустили. Он торчал в полуразваленной мастерской на окраине, чинил убитые «Волги» — такие же потрёпанные, как он сам. По вечерам пил, уставившись в мутное окно, будто высматривал в темноте призраков прошлого. Игорь не знал, что скажет, но пошёл.
Мастерская встретила его лязгом железа, скрипом ржавых ворот и въевшимся в стены запахом солярки. Мишка сидел на корточках у колеса «копейки», крутил гайки, не сразу подняв голову. Когда поднял — долго вглядывался, словно пытался разглядеть в Игоре того пацана, который сбежал.
— Откуда взялся-то? С неба свалился?
— Из Москвы.
— Ну и как там, твоя Москва?
— Шумная. Пустая.
Мишка хмыкнул, поднялся. Он стал шире в плечах, с татуировкой «не забуду» на руке и шрамом через всё лицо — будто жизнь прошлась по нему ножом.
— Ты ж тогда сдриснул.
— Сдриснул.
Тишина повисла, как гарь. Потом Мишка махнул рукой:
— Ладно. Пошли, пропустим. Гайки всё равно не найду.
Они сидели в гараже, пили чай с дешёвым коньяком из жестяных кружек. За воротами сгущались сумерки. Было тихо, почти как в детстве. Только тогда всё ещё казалось возможным.
— Чего приперся-то? — спросил Мишка.
Игорь промолчал. Потом ответил:
— Иногда хочется вернуться туда, где всё пошло под откос.
Мишка прищурился, будто видел его впервые.
— Тут всё уже схватилось. Ничего не изменить.
— Знаю.
Утром Игорь пошёл к старой школе. Двери были на замке, окна запылены, но в одном из них он увидел своё отражение — уставшее, чужое. Прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза.
На обратном пути купил банку краски. Тёмно-синей. И на стене гаража, под тусклым фонарём, вывел: «БЫЛО».
Потом достал нож и вырезал в жестяной крыше дыру — кривую, как серп месяца. Когда фонарь зажёгся, свет пробился сквозь прорезь, заливая гараж холодным, свинцовым сиянием.
Теперь ночью там горел свет. Жестяной, неровный — но живой, как осколок памяти, который вдруг ожил.
Он уехал через три дня. В вагоне было душно, но Игорь смотрел в окно и впервые за долгие годы чувствовал, что дышит полнойОн понял, что иногда надо вернуться туда, где всё сломалось, чтобы наконец отпустить.
