**Дневник учителя**
Когда я зашёл в класс, на часах было восемь, а воздух пропитался запахом мокрых курток, школьной каши и старого мела. В комнате висела тяжёлая тишина, будто перед грозой, а пол скрипел под ногами, словно ворчал на ранний подъём. Я прикрыл дверь и на секунду задержал взгляд на окне. За стеклом моросил осенний дождь, капли растекались по подоконнику, будто кто-то небрежно размазал серую акварель. Октябрь за окном был сырым, пронизывающим, и от этого в груди сжималось что-то холодное. Но холод шёл не только с улицы — он пробирался внутрь, оседал в углах класса, в паузах между взглядами.
Ученики сидели не шелохнувшись. Не просто тихо — а будто окаменев, словно ждали чего-то страшного или уже знали об этом.
Я подошёл к доске, поставил потрёпанный портфель на стол, стряхнул с плеч воду, но не сел. Казалось, я зашёл не в свой класс, а в комнату, где только что случилось нечто необратимое — и все боятся об этом говорить. Не поворачиваясь, спросил:
— Ну, что — почему учебники закрыты?
Тишина. Даже те, кто обычно ёрзает на стуле или шепчется под партой, сидели неподвижно, будто их связали невидимой нитью. В воздухе натянулось напряжение, словно струна перед разрывом. Я обернулся. Взгляды детей были устремлены не на меня, а в угол — туда, где у окна, на последней парте, сидела Аня Соколова.
Она не плакала. Просто смотрела в окно, по которому медленно ползли мутные потоки дождя. Её лицо казалось восковым, словно вырезанным из неживого материала. На парте лежал дневник, открытый на чистой странице — будто она собиралась что-то написать, но передумала. Рядом валялась ручка с откусанным колпачком, та самая, которой она нервно щёлкала на контрольных. Ни учебника, ни тетради — только рваный рюкзак на полу, распахнутый, с торчавшим из него смятым листком. Как обрывок мысли, забытый в прошлом.
Я подождал. Затем медленно подошёл к ней. Через плечо бросил классу:
— Все берём учебники по физике. Третья задача — читаем внимательно.
Опустился рядом с Аней. Она даже не вздрогнула, будто я был призраком.
— Что случилось?
— Ничего, — ответила она еле слышно. Голос был хрупким, как лёд на луже, готовый треснуть от одного прикосновения.
Я не стал давить. Просто остался рядом. Потом наклонился, достал из её рюкзака тетрадь и положил перед ней. Не смотря в глаза. Не спрашивая. Она не сопротивлялась. Руки её лежали на коленях, как у каменного изваяния.
— Соколова, — сказал я тихо, — если что-то не так — говори. Молчание не сделает легче. Оно копится, как снег на крыше.
Она нахмурилась. Губы дёрнулись. Повернула голову — чуть-чуть, так, что я едва заметил.
— А вы что скажете? Как все? «Ты крепкая, держись»? Или станете расспрашивать, почему мама не встаёт, а папа пьёт? А потом добавите: «Детство — золотое время»? Смешно, да? Золотое — это когда засыпаешь и молишься, чтобы не услышать, как она снова тихо плачет в темноте. Или когда холодильник пустой, а в кармане — тридцать рублей. Это золотое время?
Её голос звучал ровно, но измученно. Будто она повторяла эти слова про себя тысячи раз — перед сном, в школе, в тех редких минутах, когда оставалась одна.
Я молчал. Взгляд скользнул по её дневнику — на полях были нарисованы домики. Без окон. Без дверей. Один — раздавлен карандашным крестом.
Тихо сказал:
— Молчание — иногда выход. Но не спасение.
Аня подняла глаза. В них не было слёз. Только усталость — та, что приходит не от бессонной ночи, а от жизни, слишком тяжёлой для детских плеч.
— Вы знаете, каково это — каждый день надевать маму и греть ей чай, потому что она не встаёт? Или дрожать, когда за стеной крики и звон разбитого стекла? И думать — может, в этот раз наберу «03»? Вы знаете, да?
Она говорила шёпотом, но слова звенели, как натянутая проволока — не от злости, а от боли, которую она слишком долго носила в себе.
Я смотрел на неё и не отвечал. Она не ждала ответа.
— Мне тринадцать. А я уже знаю — никто не придёт. Все только кивают, обещают… а потом исчезают. Вы тоже исчезнете. Только не надо жалости. Жалость — это когда смотрят сверху вниз. А я не ниже вас.
Я кивнул. Встал.
— Я не сверху. И не исчезну. Я буду здесь. Каждый день. Это всё, что могу. Ну и ещё — гречневую кашу. Настоящую. Сварю дома. Принесу. Если хочешь.
Она резко опустила взгляд — будто испугалась поверить.
— Если принесёте… я пол в классе вымою.
Я хотел сказать что-то ещё. Но промолчал. Иногда самое важное — это не слова, а то, что стоит за ними.
На доске заскрипел мел. Кто-то начал писать задачу. Жизнь шла дальше — не громче, не тише, просто так, как умела.
Я вернулся к столу. Взглянул в сторону окна — Аня медленно открыла тетрадь. Будто делала первый шаг после долгого падения.
Я сделал вид, что не заметил. Потому что иногда молчание — лучший учитель.
