В ординаторской стояла непривычная, звенящая тишина. Главная акушерка, Валентина Игоревна, сидела с покрасневшими глазами, уставившись в пустую кружку. На столе беспорядочно лежали несколько кружек с остывшим чаем, будто их бросили впопыхах.
Но самое страшное был стол. Тот самый, всегда безупречный — аккуратные стопки бумаг, ручки, скрепки, всё по линеечке. Стол, за которым сидел человек-легенда — Борис Николаевич, наш Борисыч. Сегодня он был неузнаваем. Всё завалено — истоптанные бланки, исписанные истории родов, смятые маски, пустые упаковки от лекарств, пластиковые стаканчики, бинты…
Сам Борисыч сидел, опустив голову, глядя в никуда. Руки его дрожали — эти самые руки, что десятилетиями творили чудеса в родильном зале. Крепкие, с короткими пальцами, некрасивые, но волшебные. Именно ими он спасал женщин, вытаскивал детей, когда, казалось, шансов не было. Никогда — никогда раньше я не видела, чтобы они дрожали.
— Жалоба пришла… — шепнула мне Валентина Игоревна, прижавшись губами к моему уху. — Кто-то из начальства, сверху. Кричали: «Пенсионер, хватит». Всё, — голос её оборвался. — Сказали: «Хватит».
…Больше двадцати лет назад.
Я только окончила ординатуру. Мы с Васей, моим одногруппником, были на первом дежурстве. Роды — пятые, ребёнок в поперечном положении, времени в обрез. Я нащупываю головку, но она в стороне, едва достаю. Вася держит живот, пытается выправить положение. Мы оба в поту, руки скользят, сердце в пятках…
И тогда вошёл он — Борисыч. Без суеты, спокойно натянул перчатки. Одним точным движением, будто скрипач берёт ноту, через плодный пузырь нашёл ножки и — на одной потуге вывел их, на второй — уже держал новорождённую. Девочка. Закричала сразу. Живая.
— Мог быть разрыв, — тихо сказал он. — За него отвечал бы я. Акушерство — не про героизм. Про знания. Учитесь, молодёжь.
И мы учились. Интернета тогда не было. Но был стол Борисыча. А под ним — те самые книги, которых не найти ни в библиотеке, ни в магазине.
…Пятнадцать лет назад.
Ночь. Преждевременные роды, кровотечение. Малышку не спасли… Женщина на грани, я в отчаянии. Стою в курилке, трясущимися руками зажигаю сигарету. Борисыч подходит, молча забирает её, выливает мой остывший чай и протягивает свой термос.
— Это травяной сбор. С мёдом с Алтая. Одна женщина мне каждый год привозит. Пей медленно. И попробуй поспать. Привыкай. Здесь так. Если будешь рвать душу на каждом случае — не выдержишь и недели.
Я легла. Он накрыл меня пледом, выключил свет и тихо закрыл дверь.
…Десять лет назад.
Я уже старший врач на смене. Борисыч задержался с отчётами, зашёл попрощаться. В зале — потуги, слабые схватки, головка не опускается. Вдруг — брадикардия. Ребёнок угасает. В операционную не успеть. Выход — щипцы.
Ставлю обезболивающее, но ложки не сходятся. В голове пустота, руки ледяные. И вдруг за спиной:
— Бывает. Отойди…
Когда он успел переодеться? Он мягко подвигает меня, поправляет. Всё — ложки сомкнулись. Я продолжаю. А он просто стоит рядом. Поддерживает. Потом говорит:
— Ладно, я поехал. Опять засиделся. До завтра.
…Три года назад.
— Видишь эту розу? — поправляет очки. — Была еле живая, а теперь выше метра. И цвет! Бледно-жёлтый с алыми краями. Ты видела, как умеет цвести жизнь?
Мы сидим у него на даче. Его маленьком раю. Где вишня плодоносит третий год. Где он лепит вареники с вишней, с тонким тестом, своими руками.
— Жаль, уезжаешь. Внуков забираю на лето. А ты… — смотрит, и в глазах ни боли, ни обиды. — Конечно, скучаю. Но теперь сплю. Представляешь? Как обычный человек. Сначала просыпался от страха — казалось, вызов. Потом не мог заснуть, потому что забыл, как это — просто спать. А теперь… теперь я живу. Дышу. И, может, впервые понимаю, что значит быть просто человеком. Не врачом. Просто дедом. С розами. С внуками. С домом.
Он замолкает, встаёт. И, проходя мимо куста, аккуратно снимает пожелтевший лист. Одним движением, двумя пальцами. Роза даже не дрогнула. Только солнце коснулось её лепестков. И стало ясно — его руки всё помнят. Только теперь они берегут тишину. И сад. И жизнь.
