В ординаторской стояла непривычная, гнетущая тишина. Главная акушерка, Нина Фёдоровна, сидела с красными глазами, уставившись в пустую кружку. По столу были раскиданы несколько кружек с холодным кофе — словно их бросили в спешке.
Но хуже всего был его стол. Тот самый, который всегда блистал идеальным порядком: стопки папок, ручки, скрепки — всё по линейке. Стол человека-легенды — Артёма Викторовича, нашего Тёмыча. Сегодня его не узнать. Повсюду мятные бумаги, исписанные истории родов, скомканные маски, упаковки от таблеток, пластиковые стаканы, бинты…
Сам Тёмыч сидел, опустив голову, глядя в никуда. Руки его дрожали — те самые руки, что годами творили чудеса в операционной. Крепкие, рабочие, с короткими пальцами, некрасивые, но волшебные. Именно они спасали матерей, вытягивали малышей, когда, казалось, шансов не было. Никогда — слышишь, никогда — я не видела, чтобы они дрожали.
— Жалоба пришла… — прошептала мне Нина Фёдоровна, придвинувшись ближе. — Кто-то из важных, сверху. Начальство орало, мол, старик, хватит. Всё, — голос её оборвался. — Сказали: «На пенсию».
…Больше двадцати лет назад.
Я только после ординатуры. Мы с Серёгой, моим одногруппником, на первом дежурстве. Роды — пятые, ребёнок поперёк, времени в обрез. Я нащупываю головку, но она сбоку, еле достаю. Серёга держит живот, пытается выправить положение. Оба в поту, руки скользят, сердце колотится…
И тут вошёл он — Тёмыч. Без лишних слов, спокойно надел перчатки. Одним движением, легко и точно, будто музыкант берёт аккорд, через плодный пузырь нащупал ножки и — на одной потуге вывел их, на второй — уже держал новорождённую. Девочка. Закричала сразу. Живая.
— Это мог быть разрыв, — сказал он тихо. — За него отвечал бы я. Акушерство — не про героизм. Про знание. Читайте, молодёжь.
И мы читали. Интернета тогда не было. Зато был стол Тёмыча. А под ним — те самые книги, которых не найти ни в библиотеке, ни в магазине.
…Пятнадцать лет назад.
Ночь. Преждевременные роды, кровь хлещет. Малыша не спасли… Женщина на грани, я — в панике. Стою в курилке, трясущимися руками зажигаю сигарету. Тёмыч подходит, молча забирает её, выливает мой остывший кофе и протягивает свой термос.
— Травяной сбор. С мёдом с Алтая. Одна женщина каждый год присылает. Пей медленно. И попробуй поспать. Привыкай. Тут так. Если рвать сердце на каждом случае — не выдюжишь.
Я прилегла. Он накрыл меня пледом, выключил свет и тихо закрыл дверь.
…Десять лет назад.
Я уже старший врач на смене. Тёмыч задержался допоздна, зашёл попрощаться. В родзале — слабые потуги, головка не опускается. Вдруг — брадикардия. Малыш угасает. В операционную — не успеть. Решение — щипцы.
Ставлю наркоз, но ложки не сходятся. В голове пусто, руки ледяные. И вдруг за спиной — тихий голос:
— Бывает. Отойди…
Когда он успел переодеться? Аккуратно подвигает меня, поправляет. Вот — ложки встали на место. Я продолжаю. А он просто стоит рядом. Поддержка. Потом говорит:
— Ладно, я поехал. Опять засиделся. До завтра.
…Три года назад.
— Видишь эту розу? — поправляет очки. — Была дохлая, а теперь — выше метра. И цвет! Жёлтая с алыми краями. Видала, как жизнь расцветает?
Сидим у него на даче. Его маленький рай. Где слива плодоносит третий год. Где он лепит вареники с вишней — тесто тонкое, в его же руках.
— Жаль, что уезжаешь. Внуков забираю на два месяца. А ты… — смотрит, и в глазах ни боли, ни обиды. — Конечно, скучаю. Но теперь я сплю. Представляешь? Как обычный человек. Первые месяцы просыпался от страха — думал, вызов. Потом не мог заснуть, потому что забыл как. А сейчас… сейчас я живу. Дышу. И, может, впервые понимаю, что значит быть просто человеком. Не врачом. Просто дедом. С розами. С внуками. С домом.
Он замолкает, встаёт. Проходя мимо куста, незаметно снимает пожелтевший листок. Одним движением, двумя пальцами. Роза даже не дрогнула. Только солнце коснулось её лепестков. И стало ясно — его руки всё ещё помнят, как спасать. Только теперь они спасают покой. И сад. И жизнь.
