В ординаторской стояла гнетущая, леденящая тишина. Старшая акушерка, Лидия Ивановна, сидела с опухшими от слёз глазами, уставившись в пустой стакан. На столе вразнобой стояли кружки с остывшим чаем — будто их бросили в спешке, не долив.
Но хуже всего был его стол. Тот самый, который всегда сиял безупречным порядком — аккуратные стопки документов, ручки, скрепки, всё по линейке. Стол, за которым работал человек-легенда — Николай Петрович, наш Коляныч. Сегодня он был неузнаваем. Бумаги втоптаны в наспех разорванные листы, наспех заполненные истории родов, смятые маски, пустые упаковки от лекарств, пластиковые стаканы, бинты…
Сам Коляныч сидел, низко опустив голову, уставившись в пустоту. Руки его дрожали — эти самые руки, что десятилетиями творили чудеса в операционной. Крупные, сильные, с короткими пальцами, некрасивые, но волшебные. Именно ими он вытаскивал детей, когда, казалось, шансов уже не было. Ни разу — ни разу раньше я не видела, чтобы они дрожали.
— Жалоба пришла… — прошептала мне Лидия Ивановна, прижавшись губами к моему уху. — Кто-то из высоких, наверху. Начальство кричало — мол, пенсионер, сколько можно. Всё, — её голос сломался. — Сказали: «Хватит».
…Больше двадцати лет назад.
Я только закончила ординатуру. Мы с Сашей, моим однокурсником, были на первом дежурстве. Роды — тяжёлые, ребёнок в поперечном положении, время на исходе. Я нащупываю головку, но она сбоку, еле достаю. Саша держит живот, пытается выправить положение. Мы оба в поту, руки скользят, сердце колотится…
И тут вошёл он — Коляныч. Без суеты, спокойно натянул перчатки. Одним движением, легко и точно, будто музыкант берёт нужную струну, он через плодный пузырь нащупал ножки и — на одной потуге вывел их, на второй — уже держал новорождённую. Девочка. Закричала сразу. Живая.
— Это мог закончиться разрывом, — сказал он тихо. — Вину взял бы я. Акушерство — не про героизм. Оно про знание. Читайте, молодёжь.
И мы читали. Интернета тогда не было. Но был стол Коляныча. А под ним — те самые книги, которых не найти ни в библиотеке, ни в магазине.
…Пятнадцать лет назад.
Ночь. Преждевременные роды, массивное кровотечение. Малыша не спасли… Женщина на грани, я — в отчаянии. Стою в курилке, дрожащими пальцами зажигаю сигарету. Коляныч подходит, молча забирает её, выливает мой остывший чай в раковину и протягивает свой термос.
— Травяной сбор. И мёд с Алтая. Одна женщина каждый год передаёт. Пей медленно. И попробуй поспать. Привыкай. Так тут устроено. Если будешь рвать на части сердце за каждый случай — не доживёшь до следующего дежурства.
Я легла. Он накрыл меня пледом, выключил свет и тихо закрыл дверь.
…Десять лет назад.
Я уже сама ведущий врач на смене. Коляныч задержался из-за отчёта, зашёл попрощаться. В родовой — слабые потуги, головка не опускается. И вдруг — брадикардия. Ребёнок угасает. В операционную не успеть. Решение — акушерские щипцы.
Ставлю наркоз, но ложки не сходятся. В голове пустота. Пульс стучит в висках, пальцы леденеют. И вдруг за спиной — его спокойный голос:
— Бывает. Отойди на минуту…
Как он успел переодеться стерильно? Он мягко сдвигает меня, поправляет руки. Всё — ложки сомкнулись. Я продолжаю. А он просто стоит рядом. Поддерживает. Потом говорит:
— Ну, я поехал. Опять задержался. До завтра.
…Три года назад.
— Видишь эту розу? — говорит он, поправляя очки. — Была полумёртвая, теперь выше метра. А цвет! Жёлтая с янтарными краями. Ты видела, как может цвести жизнь?
Мы сидим у него на даче. Там, где теперь его покой. Где яблони плодоносят третий год. Где он лепит вареники с вишней, с тончайшим тестом, в собственных руках.
— Жаль, уезжаешь. Внуков забираю на лето. А ты… — он смотрит, и в глазах нет ни боли, ни обиды. — Конечно, скучаю. Но теперь я сплю. Представляешь? Как обычный человек. Сначала просыпался от привычки — ждал вызова. Потом не мог заснуть просто потому, что забыл, как это. А теперь… теперь я живу. Дышу. И, может, впервые понимаю, что значит быть просто человеком. Не врачом. Просто дедом. С розами. С внуками. С домом.
Он замолкает, встаёт. И, проходя мимо куста, незаметно снимает пожелтевший лист. Одним движением, лёгким касанием. И роза даже не дрогнула. Только солнце коснулось её лепестков. И стало ясно — его руки всё ещё помнят, как спасать. Только теперь они спасают тишину. И сад. И жизнь.
