На краю тихого уральского городка стояла старая улица, затерянная в веках. Дороги — в ухабах, автобусы ходили редко, жителей — раз-два и обчёлся. Но в последние годы всё изменилось: сюда потянулись горожане, уставшие от городской суеты. Дома раскупались один за другим — кто ремонтировал, кто сносил до основания, чтобы выстроить добротный особняк.
Фёдор и Аграфена тоже решились на переезд. Старый домик в конце улицы достался за гроши, а городскую квартиру оставили дочери. Дом подлатали, двор вымостили плиткой, разбили палисадник — как мечтали. Зять привёз из питомника молодую ёлочку. Посадили её у забора — так, чтобы прохожие видели.
Сначала деревце еле держалось, будто не хотело приживаться. Но Фёдор с Аграфеной не отступали — подкармливали, поливали, разговаривали с ним, как с ребёнком. И однажды ёлка тронулась в рост. Неспешно, но уверенно. Первую же зиму украсили самодельными игрушками, дети и внуки сфотографировались — с тех пор каждое Рождество под ёлкой были огни, смех и семейные снимки.
Прошло два года, и она стала настоящей красавицей. Пышная, стройная, с нежными иголками. Летом вокруг расцвела трава, и супруги уже мечтали о лавочке, чтобы вечерами сидеть в тени. Но однажды утром Аграфена вышла во двор — и замерла. Ёлки не было. Лишь пенёк. А чуть поодаль, у мусорного бака — выброшенное тельце их любимицы.
Шок. Слёзы. Горечь. Кто мог так поступить — не зимой, не в праздник, а среди лета?
Фёдор, стиснув зубы, направился к соседке через дорогу — Нине Степановне. Та давно косилась на них с досадой. Дом её был родительский, старый, но аккуратный. Сама вдова, сын наведывался редко. А новые соседи ей словно кость в горле.
— Зачем же так, Нина Степановна? — спросил Фёдор без злости, но с болью.
— Разжились! — отрезала она. — Две машины! Двор как картинка! А ваша ёлка мне бельмом в глазу стояла. Внуки орут, бегают — покоя нет!
— Так ведь праздник был… Игрушки… Дети радовались… — пробовал оправдаться он.
— А мне что, летом окна запирать, когда ваши под окнами галдят?
Он молча развернулся. Дома рассказал жене. Аграфена долго молчала, потом смахнула слёзы и сказала:
— Зависть. Иначе не объяснить.
— Зависть — яд. Мы такие же, пенсионеры. Просто любим красоту. Для себя и внуков.
Через неделю зять снова приехал и привёз две маленькие ёлочки — коренастые, пушистые. Одну посадили у калитки, а вторую Фёдор взял и понёс… снова к Нине Степановне. Хотел помириться, чтобы сердце её хоть чуть смягчилось.
— Не надо мне ваших подачек! — прошипела она. — Сажайте у себя, у меня своё есть.
Фёдор уже повернулся, как из-за забора выглянула другая соседка — баба Таня, лет под восемьдесят, жила через два дома.
— Ёлочку несешь? Возьму, милок. Пусть растёт.
— Вам-то зачем, Татьяна Петровна? Вы же одна…
— Пусть стоит. Может, после меня дом добрым людям достанется, а у них у ворот ёлочка будет — обо мне вспомнят.
У Фёдора комок подступил к горлу. Они с Аграфеной сами посадили ёлочку для бабы Тани, научили ухаживать, пообещали помогать. А дома Аграфена замесила тесто — хотела испечь пирогов, попробовать ещё раз с Ниной Степановной договориться.
Но Фёдор остановил:
— Не надо. Скажет, что отравлено. Лучше скажу, что камеру поставили. Теперь каждый шаг фиксируется.
И правда — камеру уже установили. Фёдор подошёл к соседке и твёрдо, без угроз, сказал:
— Теперь у нас видеонаблюдение. Если что — сразу в полицию. Это уже вандализм, статья.
Она промолчала. Только глаза бегали.
С тех пор ни мусора у забора, ни пересудов за спиной. Мир вернулся. А ёлка… Новая ёлка подрастала. А старая осталась в памяти. Как символ доброты, простоты — и той зависти, что уродует людские души.
