Лёгкая тяжесть
С первого взгляда никто бы не догадался, что с Максимом что-то не так. Высокий, спортивный, с аккуратными движениями, он казался человеком, у которого всё схвачено. Одежда — безупречна: тёмное пальто, отглаженные рубашки, ботинки, начищенные до блеска. Каждое утро — как под копирку: кофе из маленькой кафешки в центре Нижнего Новгорода, кивок баристе, знающей его заказ наизусть, пробежка вдоль Волги, где он встречал одного и того же деда в потрёпанной кепке, бегущего свою утреннюю дорожку. Потом — работа в архитектурной мастерской, где он вычерчивал проекты зданий с такой точностью, будто строил неприступную крепость для самого себя, без изъянов. Всё было идеально. Кроме одного.
По утрам грудь сжимало, будто на неё положили тяжёлый камень. Не боль — просто тяжесть, не дающая вдохнуть полной грудью. Не физическая, а какая-то другая, будто воздух пропитался чем-то тяжёлым, и в нём растворилась тревога без названия. Мир вокруг оставался прежним: те же улицы, те же лица, тот же ритм. Но в этой обыденности было что-то зловещее, словно каждый день повторялся не просто так, а по принуждению, по инерции, от которой не сбежать. Максим привык молчать об этом. «Просто устал», — говорил он себе, избегая зеркала. Или, в крайнем случае, «давление скачет». Это было проще, чем копаться в правде. В чём именно — он не знал. Или не хотел знать.
На работе его ценили. Он никогда не срывал сроки, сдавал проекты в срок, выверенные до миллиметра. Если клиенту что-то не нравилось, Максим без лишних слов переделывал, не показывая ни раздражения, ни досады. Не спорил. Не пререкался. Просто стирал и начинал заново, с той же холодной точностью. Тишина была его защитой. Тишина означала контроль. Он усвоил это ещё в детстве. Слишком рано. Когда за громкие слова следовали тяжёлые шаги отца и глухая тишина за дверью маминой спальни. Когда он научился кашлять беззвучно, чтобы не привлекать внимания. Эта привычка — растворяться, не оставляя следов, — въелась в него, как запах старой квартиры. Почти навсегда.
Однажды вечером, возвращаясь домой по промозглым улицам, он заметил старушку у подъезда. Она стояла, сгорбившись, тщетно пытаясь попасть ключом в замок. Пальцы её дрожали, будто жили своей жизнью. Максим узнал её — Лидия Петровна, пенсионерка с первого этажа. Последние месяцы её почти не было видно: ни во дворе, ни в магазине. Словно она растворилась в стенах дома. Он подошёл, молча предложил помочь. Она протянула ключи, её взгляд был пустым, но в этой пустоте мелькнуло что-то детское, словно её застали врасплох. Максим почувствовал, как что-то внутри него дрогнуло. Её молчание кричало громче любых слов.
В её квартире пахло лекарствами и засохшими цветами, воздух был густым, как в комнате, где время остановилось. Он помог ей дойти до кресла, осторожно поддерживая за локоть, и уже собрался уходить, когда она вдруг прошептала, глядя в пол:
— А у вас дома свет по вечерам горит?
Вопрос был странным, почти бессмысленным, но он резанул, как лезвие. Максим не ответил. Не смог. Он ушёл, но на следующее утро, глядя в зеркало, впервые увидел свои глаза. Не уставшие, не грустные — пустые. Словно в них не осталось ничего, кроме отражения.
Он пошёл на работу, но по дороге свернул. СеОн сел на лавочку в парке, закрыл глаза и впервые за долгие годы позволил себе просто дышать.
