Дорогой дневник,
Когда мне позвонили из дома престарелых, имя Виктора Ивановича сначала ничего не сказало. Оно прозвучало как отголосок из далёкого детства, словно шум с улицы, на которой я когда-то играл. Потом память дрогнула — отец. Тот самый, что ушёл, оставив после себя только пустоту и запах дешёвого «Шипра». Двадцать лет — ни слова, ни письма. Его лицо стёрлось, голос забылся, остался лишь смутный образ: тяжёлые шаги, скрип двери, резкий окрик, от которого хотелось забиться под одеяло.
«Он указал вас как единственного родственника», — голос в трубке был усталым, будто человек уже привык сообщать плохие новости. «У него больше никого».
Мне хотелось бросить: «Я ему тоже никто». Слова горели в горле, но я стиснул зубы. Не для неё они. Может, даже не для меня. Я молча положил трубку, уставился в крошки от вчерашнего ужина, разбросанные по столу. Потом резко встал, натянул пальто и вышел в промозглый осенний день. Наутро я уже ехал в маленький городок под Уралом. Не из долга — это слово для меня давно ничего не значило. Скорее, из-за тяжёлого чувства недосказанности, будто в душе скрипела незакрытая дверь, и только захлопнув её, я смогу наконец вздохнуть свободно.
Дом престарелых встретил меня запахом хлорки и сладковатым духом узвара. Коридоры блестели чистотой, медсёстры смотрели с усталой добротой. Здесь всё сияло, но тишина была особенной — густой, пропитанной одиночеством и увяданием. В палате лежал старик — хрупкий, почти невесомый, с седыми волосами, тонкими, как паутина. Я замер на пороге. Это не мог быть он. В памяти отец остался другим — высоким, грозным, с кулаками, сжимавшими ремень так, что страх сковывал всё тело. А этот человек казался лишь тенью, едва державшейся за жизнь.
«Ты всё-таки пришёл», — прошептал старик. И замолчал. Словно эти слова забрали последние силы. Как будто вся его жизнь свелась к этим трём словам, а дальше — пустота.
Я сел в кресло у окна. Молчание накрыло нас, как снег за стеклом — медленный, тяжёлый, укутывающий землю. Ветер гнал по небу рваные облака, на стёклах рос иней, тонкий, как паутинка. Эта тишина между нами была не просто паузой — это было единственное, что оставалось. Слишком много лет, слишком много боли, которую уже не выразить словами. Её можно было только пережить — рядом, молча, в этой холодной комнате.
На следующий день я принёс кофе в стакане и шоколадный батончик. Поставил на тумбочку, не глядя на него. Отец не притронулся, но долго смотрел. В его взгляде не было ни просьбы, ни благодарности — лишь тень чего-то давно забытого, будто он пытался вспомнить, кто этот человек перед ним. Или кем был он сам.
«Мама умерла, когда мне было шестнадцать», — сказал я, и голос прозвучал твёрже, чем я ожидал. «Ты даже не пришёл на похороны».
«Я не знал», — прошез”Очнулся через три дня в больнице, но было уже поздно.”
