Никто не замечал Марину. Ни в маршрутке, ни в «Аптеке №3», ни даже в своём подъезде, где она прожила уже больше двадцати лет. Прохожие скользили мимо взглядом, словно она была частью обстановки — потёртый линолеум, почтовый ящик с оторванной дверцей, скрипучая ступенька на третьем этаже. Ей было пятьдесят восемь, и с каждым годом она ощущала, как исчезает. Как выцветшая фотокарточка в бабушкином альбоме — сначала блёкнут черты, потом пропадает и само изображение.
В магазине «У дяди Васи» кассирша бросала сдачу, не глядя, будто Марина была пустым местом. Соседка сверху бурчала «здрасьте», утыкаясь взглядом куда-то за её плечо. Даже сын всё реже звонил. «Ма, работы горы, потом наберу». Эти «горы» длились уже третий год, и Марина перестала верить в обратный звонок.
Но каждое утро она надевала свежую кофточку, повязывала платок «уголком» и шла гулять. Как будто у неё были дела. Как будто её ждали. Хотя никто не ждал. Это был её способ сопротивления — тихий, почти незаметный. Прогулка до парка Горького, скамейка у фонтана, стаканчик дешёвого кофе из автомата — ни удовольствия, ни развлечения. Просто напоминание себе: «Я ещё тут».
Марина смотрела на людей — смеющихся, ругающихся, орущих в телефон. Чувствовала между ними и собой незримую, но крепкую стену. Ничей взгляд не задерживался на ней. Словно она была старой вывеской, которую все уже привыкли не замечать.
Однажды она купила куртку. Алого цвета. Кричащую, наглую. «Хоть кто-то да обернётся», — подумала она. Но никто не обернулся. Даже продавщица в «Пятёрочке», пробивая чек, уставилась в монитор. Куртка осталась просто тряпкой. А Марина — всё такой же невидимой.
В тот вечер в подъезде раздался плач. Марина приоткрыла дверь. На лестничной клетке, в тени под пролётом, сидела девочка. Лет семи. Лицо мокрое от слёз, губы дрожали, рядом валялся сломанный велосипед и растрёпанный рюкзак — тетрадки выпали, некоторые порвались.
— Что случилось? — спросила Марина. Голос прозвучал твёрдо, но без грубости, с какой-то неожиданной для неё самой уверенностью.
— Он сказал, что я дура… и укатил, — прошептала девочка, не поднимая глаз.
Марина присела рядом, аккуратно отодвинула погнутый педаль и посмотрела девочке прямо в лицо.
— А я тебе вот что скажу: ты не дура. Ты просто ещё маленькая. А вот он — дурак. И, скорее всего, трус. Потому что обижать — легко. А объяснять — трудно.
Девочка фыркнула. Кивнула. И вдруг Марина почувствовала — её не просто слушают. Её *слышат*. Вместе они собрали тетради, разгладили помятые листы. Велосипед Марина подкрутила старым гаечным ключом, нашла его в ящике на балконе. Ехал он криво, но девочка заулыбалась, будто он был новенький.
— Вы добрая, — вдруг сказала девочка. — А вас как зовут?
— Марина.
— А я — Катя. Давайте дружить? У меня вообще нет друзей.
— Давай, — ответила Марина. В этом слове было что-то, чего она давно не ощущала. Тепло. Тишина внутри понемногу таяла.
На следующий день они шли вместе по парку. Марина — в алой куртке, Катя — с растрёпанными косичками и рисунком в руках.
— Это вы, — сказала девочка. — Я вас нарисовала.
На листе была женщина. В яркой куртке. С огромными крыльями. Они не помещались на бумаге, уходили за края, будто вот-вот поднимут её в небо.
Иногда, чтобы снова почувствовать себя живой, не нужны толпы людей. Не нужны аплодисменты. Иногда достаточно просто — быть нужной. Хотя бы одной плачущей девчонке на грязной лестнице, у которой порвались тетрадки и сломался велик. Потому что в этот момент ты — не часть пейзажа. Не тень. Не пустое место.
Ты — свет. Ты — опора. Ты — чьи-то крылья. И чьё-то «не уходи».
