Когда Татьяна ступила на землю родной деревни после двадцати лет отсутствия, первым, кого она заметила, был дядя Миша — когда-то сельский почтальон, а теперь просто старик с потухшим взглядом. Он сидел у провалившегося крыльца магазинчика, на той же лавке, где раньше кипела жизнь: мужики спорили под водку, пацаны гоняли в футбол, а бабушки обсуждали новости, которых не было. На коленях у него лежал полиэтиленовый пакет с оторванной ручкой — буханка хлеба, банка домашних огурцов и потрёпанная районная газета. Дядя Миша щёлкал семечки, сплёвывая шелуху под ноги, и щурился на блёклое весеннее солнце, будто удивлялся, что оно ещё светит в этом медвежьем углу, о котором давно забыли все — даже святые.
Он посмотрел на Таню не отрываясь. Без удивления, без радости — будто видел сквозь неё, прямиком в прошлое, когда она уезжала — молодая, злая, с горящими глазами.
— Танька?.. — хрипло пробурчал он. — Живая, значит?
— А ты думал, нет? — слабо усмехнулась она.
— Да уж… Решили, что либо в Москве остепенилась, либо замуж за иностранца сбежала, либо, прости Господи, в землю сырую…
Она ничего не ответила. Просто кивнула. Да, жива. Но уже не та.
А за её спиной стоял тот самый дом. Покосившийся, серый, с облупившейся штукатуркой, скрипучей верандой и крыльцом, где когда-то мама встречала её с работы, а потом… просто молчала. Дом казался меньше, чем в памяти. Усталым. Сгорбленным. Как старик, которого перестали навещать. Будто ждал — не возвращения, не прощения, — а тихого конца. Такого же незаметного, как и его последние годы.
В тот день Таня обошла его кругом. Не зашла внутрь. Не прикоснулась. Смотрела, как на старый шрам, который то ноет, то чешется. Всё внутри было натянуто, как струна. Стоило повернуть ручку — и весь её мир мог рухнуть.
Уехала она в двадцать. После того как мать умерла, а отец запил так, что по утрам не узнавал её. Называл чужими именами. Говорил с ней, будто она — не дочь, а призрак из прошлого. Дом стал тесен. Как любимое платье, из которого выросла, — и выбросить жалко, и носить нельзя. Они ссорились каждый день. Из-за ерунды, из-за молчания, из-за воздуха, который будто закончился. Она кричала, он швырял в стену тарелки. Последними его словами были: «Ты мне не нужна. Проваливай». И она провалилась. Сначала в райцентр, потом в Питер, потом — просто подальше.
Работала где придётся: официанткой, кассиром, наборщицей, мыла полы в офисах, жила в коммуналках с вечным запахом чужих обедов. Писала стихи, пока слова не перестали спасать. Жизнь текла, как вода по проржавевшей трубе — с подтёками, с шумом, но текла. И Таня плыла за ней.
Она никому не звонила. Не писала. Не знала, жив ли отец. Пока однажды не раздался звонок: участковый сообщил, что он умер. Неделю назад. Один. Без свидетелей. Соседи хватились, когда запах просочился через стену. Похоронили за счёт сельсовета. Остался дом.
И она приехала. Не понимая — зачем. Простить? Проверить? Поставить точку? Или просто убедиться, что его больше нет.
На третий день она вошла внутрь. С трудом отворила дверь, вдохнула воздух — спёртый, пропитанный махоркой и временем. Всё было на месте. Стол, за которым когда-то крутили фарш. Кресло с продавленным сиденьем. Газета на подоконнике. Кружка с надписью «Самый лучший папа» — нелепая, горькая, будто насмешка. Дом молчал, но стены шептали: помнишь?
Она стояла посреди этой тишины и не знала, чего хочет. Простить? Убедиться? Или просто… закончить?
Неделю она приводила дом в порядок. Красила забор, латала крышу, отчищала окна до блеска. Не потому что собиралась остаться. А потому что кто-то должен был напомнить этому дому, что он ещё дышит.
На девятый день она уехала. Ничего не взяла с собой. Только фотографию, где ей лет семь, мать ещё смеётся, а отец… ну, вроде улыбается. Или делает вид. Но они там — вместе. Снимок она положила в кошелёк. Не для тоски. Для памяти.
Дом остался. Облупившийся, постаревший. Но не пустой. В нём жили шаги, голоса, ссоры, запах пирогов, шёпот ночей и смех, которого больше нет. Иногда боль не уходит. Но ты учишься с ней существовать.
Иногда дом перестаёт быть раной. Становится просто местом. Тем самым, где ты когда-то училась ходить. Падать. И снова вставать.
И этого хватает, чтобы начать жить. Не с чистого листа. А с того, что осталось. И стало частью тебя. Навсегда.
