После повышения Татьяны в крупном банке Санкт-Петербурга её характер резко переменился. Из кроткой и покладистой она превратилась в колючую и требовательную. Максим, её муж, только разводил руками: «С чего вдруг истерики? Раньше всё устраивало». Татьяна обвиняла его в бездействии — мол, почему на ней одной висит и готовка, и ребёнок, и уборка. А Максим не понимал претензий. «В трёшке в спальном районе работы для мужика нет. Ремонт свежий, сантехника не течёт. А готовить — бабское дело». Раз попросил щей, намекнул — и услышал в ответ: «Порежь капусту — тогда сварю». Вскипел: «Сама режь! Ты жена!»
Татьяна всё чаще задерживалась в офисе, а сына из садика забирали последним. Максиму было жаль мальчишку, но самому идти? А вдруг заставят шторы вешать или унитаз чинить?
Ему казалось, жена перестала его уважать. Ворчал: «Нафиг тебе это повышение? Сидела бы тихо — жили бы как раньше». Татьяна холодно парировала: «Вернись в отдел продаж, зарабатывай больше — я уйду с работы, буду варить борщи и водить Ваню в кружки. Но на твои сорок тысяч не выжить. Мама помогала — теперь сама на пенсии». Максим злился: «Опять ей шубы подавай!»
Сам он карьеру гнать не собирался. Видел, как директор пашет без выходных, и думал: «Не, спасибо. Отработал — и свободен». Но чем чаще Татьяна пилила его, тем сильнее копилась обида. Решил: «Раз хочет быть начальницей — пусть почувствует, каково это одному». Стал задерживаться на работе, а потом завёл роман с бухгалтершей Ольгой. Не красавица, но мягкая, с пышными формами, сладким голосом и вечными пирогами.
У Ольги был сын, но Максима это не смущало. У неё он чувствовал себя героем: тёплый ужин, восхищённые взгляды, уют. Встречались всё чаще. Тем временем Татьянина мать стала забирать внука — Татьяна ушла в срочный проект. Максим торжествовал: «Отлично. Она не кормит — а я не голодаю. Ольга и накормит, и приласкает. Справедливо». Но у Ольги были условия. Если приходил без денег, духов или конфет — ужин становился скуднее, а ласки — холоднее.
Максима это коробило, но успокаивал себя: «Пусть. Ей не нужна любовь — только подарки. Зато Татьяна узнает, что я ухожу — и тут-то заскулит». Когда Ольга, не моргнув глазом, попросила деньги на шубу, он понял: пора заканчивать фарс.
Ворвался домой, дождался жену и, насупясь, рявкнул:
— Татьяна, хватит! Я мужик! Мне нужен ужин, порядок и чистые носки! Ты приходишь раньше — почему щи не сваришь? Или стиральная машинка сама не работает?
Татьяна молча сняла пальто, поставила сумку и устало спросила:
— Это всё?
— Нет! — гаркнул он. — Я ухожу! К женщине, которая меня ценит! Вещи собрал — свободна!
— Правильно, — кивнула Татьяна. — Вали. Надоел, как банный лист. Квартиру оставляешь. Ипотеку я платила. Адвокат докажет — ты ни рубля не вложил.
Максима будто обварили кипятком. Где слёзы? Где мольбы? Ждал, что она упадёт в ноги, умолит остаться. А вместо этого — холодный расчёт.
С бешено стучащим сердцем схватил сумку и рванул к Ольге. Уверенно постучал: «Родная, я твой. Насовсем!» Дверь открылась. Она оглядела его с ног до головы, скрестила руки:
— Ты чего приперся? Ребёнок, съёмная однушка, зарплата — копейки. Ты не мужчина — обуза. Платёжеспособности нет — проваливай.
Дверь захлопнулась. Он остался на площадке — с чемоданом, разбитым самолюбием и пустыми карманами. Никому не нужный. Ни жене, ни любовнице. Впервые за годы — по-настоящему один.
