Двадцать лет вместе. Двадцать лет одной фамилии, одной квартиры в Новосибирске, одного маршрута до завода. А теперь — раздельные тарелки. Да что там тарелки — разные холодильники, разные кастрюли. Даже хлеб каждый свой покупает. Вот так и живём.
Сначала были скандалы — громкие, с дверьми хлопающими и чашками, летящими в стену. Потом — примирение, вялое, без эмоций. А потом… просто тишина. Она спала в бывшей кладовке, где поставили раскладушку. Он — в спальне, оставшейся с тех времён, когда ещё было «мы». А сейчас — просто два человека в одной трёшке на окраине.
Про развод не говорили. Зачем? И так всё ясно. Он жил своей жизнью, она — своей. Он ездил один в санаторий под Сочи, где познакомился с женщиной. Лариса. Добрая, с мягким смехом. Она писала ему сообщения, он отвечал. Там были слова, которых дома уже не слышал: «скучаю», «дождусь», «не болей». Ему казалось, что вот оно — новое начало.
А она… Она просто молчала. Сидела у окна, смотрела на двор. Стирала его рубашки, хоть и не просили. Готовила себе отдельно — гречку, огурцы, иногда курицу. Разговаривать было не о чём. Когда всё сказано, остаётся только пустота. А в этой пустоте — боль, которую уже не хочется ни делить, ни лечить.
И вот одно утро. Самые обычные серые сумерки за окном, январь, минус пятнадцать. Она встала раньше. На кухне холодно. Накинула потрёпанный халат, подаренный ещё мамой, включила газ. Поставила маленькую сковородку, ту самую, что купили, когда въехали в эту квартиру. Разбила одно яйцо. Аккуратное, с круглым желтком посередине. Как знак. Как намёк.
Стояла у плиты, худенькая, с неудачной покраской волос, и смотрела, как белок становится белым. И вдруг в дверях кухни — он. Сонный, в мятом свитере, с кружкой для кофе. Хотел просто пройти, налить себе воды. Ничего особенного.
Но её взгляд… Без злости, без обиды. Просто тихий. И в нём — почти детская просьба. Она чуть приподняла сковородку и спросила:
— Возьмёшь яичко?
Так просто. И так страшно.
Он застыл.
Будто снежный ком врезался в виски — и вот он уже видит общагу в Питере, один матрас на полу, одну тарелку на двоих. Яйцо, поджаренное на последние деньги. Один стакан, одна вилка. И она — девчонка в растянутой кофте, смеётся, подбегает, тянет за руку: «Ешь быстрее, а то остынет!»
Тогда в её глазах был огонь. Весёлый, озорной. Она болтала без остановки, а он слушал и думал: «Всё будет хорошо». Без копейки за душой, но с уверенностью, что они всё преодолеют.
А теперь — две зарплаты, две кровати, два одиночества.
Он поставил кружку на стол. Подошёл. Аккуратно взял у неё сковородку и поставил обратно на огонь. А потом — обнял. Молча. Крепко. Боясь сломать.
Она не сразу поняла. Затаила дыхание.
Он прошептал:
— Прости. Я не знаю, что на меня нашло. Как будто в тумане жил. Но я очнулся. Прямо сейчас. Прости.
Она не ответила. Просто прижалась лбом к его груди. А он… Может, плакал. Она не видела. Он был высокий, а она маленькая. Но ей и не надо было видеть. Она чувствовала.
А на плите осталось то самое яичко. Одинокое, с золотистым желтком, в старенькой сковородке.
Жизнь — штука странная. Иногда рушится всё. Но иногда — оживает память. Сердце помнит то, что голова забыла. Иногда хватает одного взгляда. Одного вопроса. Одного яичка.
Иногда любовь — всего лишь уменьшительное. Кажется такой маленькой: словечко, жест, сковородка на двоих. Но она огромна. Просто прячется в быте, в усталости, в молчании.
И если однажды она выглянет, совсем крохотная, — хватай её. Держи. Потому что это и есть самое настоящее.
