Утро было тихим, как библиотека перед экзаменами. Подъезд, как обычно, наполнял нос знакомым коктейлем из кошачьего корма “Вискас”, советского линолеума и чего-то сладковато-подозрительного — то ли завалявшиеся конфеты “Мишка на Севере”, то ли духи “Красная Москва”. Светлана прижалась лбом к холодной двери и замерла, услышав, как у соседей опять с грохотом закрылся балкон. Уже в третий раз за неделю. Не просто от сквозняка — это был звук со смыслом, как будто сквозь тонкие стены панельки прорывался чей-то невидимый скандал.
Света шмыгнула носом — не от мороза, а от вечного недосыпа. Натянула потрёпанные кеды “Адидас”, которые носили пятки лучше, чем ортопедические стельки. В этих кедах она чувствовала себя почти неуязвимой — как супергерой в трениках и растянутой кофте. Хотя внутри всё давно разваливалось на части.
Сосед с четвёртого — тот самый, с усами “а-ля Брежнев” и в синем спортивном костюме “как у всех дедов у подъезда” — проскользнул мимо, словно призрак. Когда-то он бросил ей: «Чё, скучно одной-то?» И теперь его голос резал, как скрипучий баян в три часа ночи.
Автобус, по традиции, опоздал. В салоне пахло мокрым “Гортексом”, пивом “Жигулёвское” и лёгким отчаянием. Света вцепилась в поручень, будто это была последняя ниточка к нормальной жизни, и уставилась в запотевшее стекло. Отражение — бледное лицо, синяк под глазом (от недосыпа, не подумайте плохого), потрёпанное пальто “как у мамы в 90-е”. Всё в ней казалось не на своём месте. Мама бы сказала: “Ты как тень на пляже в Питере”. Но мама не знала, каково это — жить, когда дни не кончаются, а просто превращаются в одно серое месиво, как манная каша в детсаду.
В офисе было пусто. Все ушли на “удалёнку”. Остались только те, кому дома было хуже, чем здесь. Тут хотя бы никто не орал, не бил посуду и не смотрел с укоризной. Тут было… безопасно. Пусто. Холодно. Но безопасно.
В обеденный перерыв она вышла во двор бизнес-центра. Курить она не курила — просто стояла, как памятник самой себе. Охранник, дядя Витя, сделал вид, что не заметил её — как всегда. В кармане зажужжал телефон. Мама.
— Мам, я на работе.
— Опять одна сидишь? Может, в кино сходишь? Или в “Ашан” хотя бы?
— У меня дела.
— Светочка, ну это же не жизнь. Тебе уже тридцать два…
— Пока, мам.
Она положила трубку. Без злости. Просто устала оправдываться за то, что живёт не так, как ожидали.
По пути домой зашла в “Пятёрочку”. Взяла плавленый сыр “Дружба”, булочки с маком и чай “Со вкусом дождя”. На кассе мужик лет шестидесяти улыбнулся и пропустил её вперёд.
— Спасибо, — сказала она. И сама удивилась — голос звучал спокойно, почти радостно.
Дома было темно, хотя ещё не вечер. Света включила не люстру, а гирлянду с китайского рынка — ту самую, что когда-то вешали на Новый год. Тогда, в ту зиму, всё казалось проще. Они смеялись, ели подгоревшие тосты и слушали “Ласковый май” с телефона. А теперь — только она.
Света села на пол, прислонившись к стене. Холодильник щёлкнул, будто говоря: “Я ещё жив, держись”. И она не испугалась. Просто вздохнула. Звуки больше не были врагами — они стали молчаливыми свидетелями её жизни.
Она достала телефон. Открыла папку “Голос”. Пятнадцать записей. Он говорил: “Ты у меня одна”, “Всё будет хорошо”, “Ты особенная”. А последний файл… — крики, мат, глухой удар — дверь? кулак? сердце?
Света нажала “удалить”. Рука не дрогнула.
Она подошла к окну. Вдохнула осенний воздух — пахло листьями, углём и жизнью. На балконе опять хлопнула дверь. Света улыбнулась.
— Ну и ладно, — прошептала. — Пусть хлопает.
Она заварила чай, разложила булочки на тарелке с цветочками “как у бабушки”. Села за стол. Открыла ноутбук. На чистой странице написала:
“В тот день я перестала бояться одиночества — я наконец почувствовала, что живу”.
И этого хватило. Мир всё ещё был кривым, как пол в “хрущёвке”. Но теперь он был её. Не идеальный. Не праздничный. Но её.
