Сначала баночка, потом всё остальное
С Толиком мы знакомы лет пятнадцать. Но по-настоящему сблизились лишь пару лет назад — когда оба почти одновременно разошлись с жёнами. У него второй брак развалился с грохотом, криками и битьём посуды. У меня — тихо, но сердце всё равно ныло. Водку не глушили, в жалости не купались — просто гоняли на великах по набережным, рубили лесные тропы. Велосипеды, пот, ветер в зубы. Мужская дружба — не в бутылке, а в этом: ни перед кем не оправдываться, не отчитываться, не тащить на спине мешок чужих надежд.
Оба стремительно похудели. От былого пуза, аккуратно нависавшего над ремнём, не осталось и намёка. Свобода — она и от лишнего веса лечит. И вот как-то тёплым июльским вечером катим мы с Толиком через парк. Вдруг он бросает руль, раскидывает руки, закидывает голову и орёт во всё горло:
— Воооооля!
Собаки бабулек-пенсионерок взвыли в истерике. А он — хохочет. Такой счастливый, что аж досадно.
Год мы прожили так — холостые, довольные, подтянутые, никому не обязанные. Но однажды заехал я к Толику. Новый байк привёз — хвастался, глаз радовал. Я потрогал раму, покрутил педали, измазался в смазке и пошёл в ванную отмываться. И вот, пока скрёб руки, заметил на полочке маленькую розовую баночку. С золотистой крышечкой. Крем.
— Толь! — гаркнул я. — Ты чего? Кремом мажешься?!
Он засмеялся, как школьник, пойманный с шпаргалкой.
— Да это Надькин. Оставила, чтоб не таскаться с ним туда-сюда.
— Надькин? Это ещё кто такая?
— Ну… Я тебе не рассказывал?
Конечно, не рассказывал. А зря.
Оказалось, месяц назад познакомился с девушкой. Надя, юрист, карьеру строит. Милая, умная, глаза горят. Бывает у него, ночью остаётся. Оставила крем. Пока один. Только один.
— Всё, — сказал я. — Вторжение началось.
— Какое вторжение?
— Ты не въехал? Это как в «Пришельцах». Сначала — личинка в груди. Потом она вырастает и выедает тебя изнутри. Эта баночка — личинка.
Толик отмахнулся. Но я-то знал, о чём говорю. Бабы не спешат. Они действуют точечно. Не ломятся в дверь с чемоданами и криками. Они ставят баночку. Потом расчёску. Потом тапочки. Ждут, пока ты расслабишься. А потом… потом ты даже не замечаешь, как ванная вся в розовом, балкон забит коробками, а в душе — тревога.
Через время Толик позвал меня в гости. Знакомиться. Надя оказалась приятной. С серёжками-гвоздиками на ушах, аккуратной косой и улыбкой, от которой мороз по коже. На столе — пирог с капустой, спорный выбор, но вкусно.
Зашёл в ванную. Там уже лежали розовая мочалка и крем для рук. А серёжки скромно притулились в мыльнице. Глянул на себя в зеркало:
— Всё, браток, ты заражён.
Прошёл месяц. Предложил Толику прокатиться по старому маршруту. Он отнекивался. Пришлось приехать и вытаскивать его лично. Вышел в растянутой футболке, сонный.
— Сань, ну позвонил бы хоть.
Из комнаты голос Нади:
— Толик, кто там?
Он:
— Санька… насос… привёз…
Зашёл умыться — и всё понял. Мужские штуки — паста, пена для бритья — сбились в уголке. Всё остальное — баночки, флакончики, ароматы. А на раковине — её серёжки. Лежат не как гостьи, а как полноправные хозяйки.
Ушёл молча.
Через две недели позвал меня помочь — шкаф собирали. Выкидывали хлам, передвигали мебель. Надя командовала:
— Вот это — на выброс. И это тоже! Книги — сюда!
Толик что-то невнятно бубнил — она переступала через его слова, как через разбросанные носки.
— Слушай, а тебе велосипед не нужен? — вдруг спросила она. — А то у нас балкон захламляет.
Тогда я всё окончательно понял. Свобода Толика умерла. Её больше не было. Сначала — баночка. Потом — квартира. Потом — балкон. Потом — душа.
Мужики! Если дорожите свободой — не пускайте баб в своё пространство. Ни на сантиметр. Всё начинается с «невинной» баночки. А заканчивается тем, что сам не понимаешь, кто ты, где ты и почему в твоём шкафу висит халат с рюшечками.
Прошёл год. С Толиком общались редко. Катался один. Было одиноко. Но главное — я был свободен.
А потом встретил Олю. Всё пошло по накатанной. Добрая, ласковая, ничего не требует. Только однажды, тихо, почти шёпотом:
— Можно я оставлю у тебя крем? А то таскать неудобно…
И я не сказал «нет». Потому что уже любил.
Теперь всё. Вирус в системе.
Чувствую — моя очередь наступит скоро.
Простите, братва.
Прощайте.
