Тридцать семь и один день: когда взрослеет не ребёнок, а мать
Я проснулся раньше будильника. За окном — серый, тягучий сумрак, будто город накрыли старым матрасом. Воздух стоял неподвижный, колючий, даже в квартире казалось, что стены затаились. И я тоже замер. Просто лежал и чувствовал — что-то не так. Что-то уже перевернулось, просто я ещё не знал, что именно.
Механически потянулся к телефону. 6:04. Одно сообщение. Карина. Открыл.
«Пап, доброе утро. Я уехала с Димой в Питер. Не ищи меня. Позвоню.»
Вот и всё. Ни «люблю», ни «извини», ни даже смайлика. Как квитанция из ЖКХ. Как чек, где списали всю сумму — сумму моих отцовских тревог.
Перечитал. Десять раз. Не потому что не понял. А потому что пытался втолковать себе — вдруг от повторения слова станут другими. Сердце сжималось, будто кто-то методично давил на него кулаком, обёрнутым в промозглую марлю.
Карина. Семнадцать. Выпускной класс. Девчонка, которая обожала Ахматову, пекла сырники, ненавидела баклажаны и вечно носила на руке силиконовый браслет. Умела молчать так, что тишина между нами была тёплой, как самовар. Всё это было. А теперь — пустота.
Вышел на кухню. Стоял в потрёпанной майке, с телефоном в дрожащих пальцах. Чайник не включал. Сел. Встал. Снова сел. Тело двигалось само, будто кто-то дергал по ниточкам. Звонить? Кому? Его номер — только в её переписке: «Дима с физмата». ВКонтакте — пустой профиль и аватар с волком. Именно волк — рыжий, с холодными глазами — пугал больше всего.
Зашёл в её комнату. Одеяло скомкано, на тумбочке записка:
«Пап, я не предатель. Просто устала быть удобной. Люблю тебя. Но по-другому.»
Это «по-другому»… Как нож под рёбра. Точнее не придумаешь.
Мы растим детей, как умеем. Оберегаем — от сквозняков, от подворотен, от разбитых сердец. Варим борщи, решаем задачи, покупаем сапоги на два размера больше. Не замечаем, как однажды главным становится не «чтобы в шапке ходила», а просто — «чтобы дышала». Чтобы вернулась. Любая.
Поехал на работу. Офис в центре. В метро смотрел в окно, но не видел станций. У коллеги Сергея — день рождения. Тридцать семь. Мне вчера — столько же. Только без торта, без тостов, без банального «Каравая». Пара бутылок дешёвого пива и недочитанный Пелевин.
Вечером — домой. Свет не включал. Сел на подоконник, закутавшись в плед, смотрел на окна соседей. У кого-то мелькает сериал. У кого-то звенит вилка о тарелку. У кого-то жизнь. У меня — пустота, как в ангаре.
На следующий день — звонок.
— Пап…
— Где ты?
— Я писала. Мы в Питере. У Димыного дяди. Всё нормально. Не в подвале, не парься.
— Возвращайся. Прошу.
— Ещё рано.
— Я не понимаю, что делать…
Тишина. Потом:
— Пап, а ты вообще счастлив?
Вопрос ударил в солнечное сплетение. Сначала язык онемел. Потом выдохнул правду:
— Не знаю. А ты?
— Хочу понять. Кто я, когда не должна быть удобной.
И молчание. Потом — гудки.
Не спал всю ночь. Сидел на кухне, листал её детские фото. Где-то между зимой и весной ниточка порвалась. А я и не заметил. Отчёты, ипотека, сессии, сломанный холодильник. Всё «для неё». Всё мимо.
Через неделю она вернулась. Не с покаянием. Не со слезами. Просто вошла, бросила рюкзак у двери и спросила:
— Можно пока тут пожить?
Кивнул. Подошёл. Обнял. Впервые за год — не стал допытываться.
Молчали. Минут десять. Потом она тихо сказала:
— Люблю тебя. Теперь понимаю — тебе было нелегко. Но я всё равно уеду. Не сбегу. Просто — буду жить. Сама. Можно?
Можно.
Прошёл год. Карина снимает комнату в Новосибирске. Работает бариста. Учится на графического дизайнера. Приезжает раз в месяц. Едим пироги, спорим о Тарковском, смеёмся. Иногда ругаемся, но теперь — слушаем друг друга.
Тридцать семь и один день. Тогда началась её взрослая жизнь. И моя. Тоже.
