Тишина перед рассветом
В захолустном селе под Воронежем, где пыльные дороги тянулись вдоль бескрайних подсолнуховых полей, воздух звенел от зноя, будто натянутая струна. Десять дней без дождя превратили землю в потрескавшуюся корку. Асфальт пышал жаром, словно печь, а тишина стояла такая густая, что её можно было пощупать. Всё раздражало: скрип колодца, чавканье свиней за забором, запах пережаренного лука из открытого окна соседки. Даже комар, бившийся о стекло, казался предвестником беды, будто чуял грозу, о которой люди ещё не догадывались.
Алевтина проснулась среди ночи от ощущения, что в комнате кто-то есть. Не голос, не образ — просто тяжёлое, влажное присутствие, будто в углу притаился чужой вздох. Она замерла, прислушиваясь к тишине своей хрущёвки. Духота. Окно она не открывала — в их посёлке ночь приносила не прохладу, а пьяные крики, лай бродячих псов и запах дешёвого самогона. Воздух был спёртым, как в погребе. Тело горело, будто её выжигало не солнце, а что-то незримое, копившееся годами, как пыль под кроватью.
На кухне капал кран. Алевтина приподнялась. Кап. Пауза. Ещё кап. Она встала, босиком прошлась по холодному линолеуму, избегая скрипучих досок, словно боялась кого-то разбудить, хотя знала: в квартире никого нет. На полу лежала разбитая кружка. Осколки, острые, как нож. Рядом — лужица, не от капель, а будто кто-то плеснул воду. Круглая, чужая. Алевтина застыла. Она жила одна. Всю жизнь. Но сейчас в её уверенности появилась трещина.
Она щёлкнула выключателем и вернулась в спальню. Сон не шёл. Простыня липла к телу, подушка казалась раскалённой. Алевтина ворочалась, ловя несуществующий ветерок. Внутри поселилось что-то — не страх, не тоска, а молчание. Будто кто-то стоял рядом и молчал так громко, что в ушах звенело.
Утром она варила щи. Поставила кастрюлю на подоконник остывать, вытерла стол тряпкой — не от грязи, а чтобы руки не дрожали. Села, достала потрёпанную тетрадь в синей обложке. В ней — списки продуктов, выцветшие газетные вырезки, старые фотографии, рецепты бабушкиных пирогов. На последней странице — детский рисунок: домик с трубой, нарисованный кривыми линиями. Сегодня она развернула чистый лист и написала: «Никто не стучит. Никто не звонит. Но я всё ещё здесь.»
Потом зачеркнула. Медленно, будто хоронила часть себя. Чернила расплылись, бумага шелестела под пальцами, словно сопротивлялась.
Она сидела долго. Слушала, как гудит холодильник, как хлопает подъездная дверь. Кто-то пришёл. Не к ей. Шаги затихали на лестнице, как и всегда. Мир уходил, не оглядываясь.
Алевтина зашла в комнату, села на край кровати, поправила одеяло мужу, Николаю. Он не проснулся. Дышал тяжело, неровно, но привычно. Она положила руку на его плечо. Он не отстранился. Значит, ещё чувствует. Значит, ещё здесь. И пока они вместе — есть ради чего дышать.
Она прилегла рядом. Не спать. Просто быть ближе. Дышать в такт. Хоть сегодня. Хоть сейчас.
Через три дня она набралась смелости позвонить дочери. Долго ходила по кухне, переставляла банки, смотрела на телефон, как на гранату. Набрала номер дрожащими пальцами, боясь услышать в трубке холод.
— Мам? Что-то happened?
— Нет, ничего. Просто соскучилась.
— Мам, я на работе. Позже перезвоню, ладно?
— Конечно, Лидочка.
Голос не дрогнул, но в груди сжалось. После звонка она налила чай, закрыла лицо ладонями, а потом резко встала, будто стряхивая тяжесть.
Но дочь перезвонила. Через два часа. Без лишних слов.
— Мам, как ты?
И Алевтина заплакала. Не от горя. От того, что кто-то спросил. Просто спросил. И она поняла, как давно ждала этих слов. Обычного «Как ты?»
Через неделю в доме появился котёнок. Притащил внук. Маленький, пугливый, с большими глазами и торчащими ушами.
— Бабуль, это тебе. Чтобы не грустила. Ему страшно, а тебе одиноко. Будете дружить.
Алевтина взяла котёнка осторожно, как хрусталь. И вдруг в груди стало тепло, будто растаял лёд.
Котёнок был серый, с пушистым хвостом и любопытным носом. Первую ночь просидел за шкафом, а наутро уже спал у неё на коленях. Назвали Барсиком. Неважно, что простой дворовый кот. Просто — Барсик. Потому что тёплый, родной и всегда рядом. Он мурлыкал так громко, будто пытался заполнить тишину всей квартиры, и в этом звуке была жизнь.
Теперь по утрам Алевтина снова разговаривает. Сначала с Барсиком — спрашивает, не замёрз ли, напоминает про миску. Потом с Николаем — читает вслух газету, ворчит на беспорядок. Потом с собой — уже не шёпотом, а громко. Словно проверяя, жива ли ещё. А потом — с теми, кто заходит. Иногда с соседкой тётей Любой. Иногда с почтальоном. Иногда с отражением в зеркале.
Телефон она так и не починила. И не надо. Настоящие слова не в проводах. Они — в молчаливых чаепитиях, в случайных взглядах, в тёплом комочке, который ты прижимаешь к груди, когда больше всего нуждаешься в тепле.
