Тишина перед бурей
В глухом посёлке, где пыльные дороги терялись среди бескрайних полей, воздух дрожал от жары, словно натянутая струна перед разрывом. Пятый день без дождя превратил землю в потрескавшуюся пустыню. Асфальт пышал зноем, а тишина висела такой густой, что её, казалось, можно было резать ножом. Всё раздражало до тошноты: скрип ставней, запах перегоревшего масла из соседского окна, звон упавшей ложки. Даже муха, бьющаяся о стекло, звучала, как тревожный набат — будто чуяла грозу, о которой люди ещё не догадывались.
Ольга проснулась среди ночи от ощущения, что кто-то рядом. Не взгляд, а тяжёлое присутствие, будто в углу комнаты притаилась тень. Она лежала неподвижно, вслушиваясь в тишину своей малогабаритки. Душно. Окна она не открывала — в их посёлке ночь приносила не прохладу, а пьяный гомон, лай собак и запах дешёвого табака. Воздух стоял спёртый, будто в затхлом подвале. Тело горело, словно её выжигало не солнце, а что-то незримое, копившееся годами, как пыль в углах.
На кухне закапал кран. Ольга приподнялась. Кап. Тишина. Снова кап. Она встала, босиком прошла по скрипучим половицам, словно боялась разбудить кого-то, хотя знала — в квартире никого нет. На полу лежала разбитая чашка. Осколки, острые, как лезвие. Рядом — лужа, не капли, а целый стакан воды, будто кто-то её выплеснул. Круглая, спокойная, чужая. Ольга замерла. Она жила одна. Всю жизнь. Но сейчас в её уверенности появилась трещина.
Она выключила свет и вернулась в спальню. Сон не шёл. Одеяло липло, подушка жгла, как раскалённый кирпич. Ольга ворочалась, ловя несуществующий сквозняк. Внутри поселилось что-то — не голос, не образ, а тень. Будто кто-то молчал рядом, и это молчание было громче любых слов. Оно не пугало, но изматывало, как мелкая трещина на стекле.
Утром она варила борщ. Поставила кастрюлю остывать, вытерла плиту — не потому что грязно, а чтобы занять руки. Села у окна, достала потрёпанный блокнот. В клеточку, с жирным пятном на обложке и замусоленными страницами. Там — списки продуктов, обрывки стихов из юности, рецепты, мечты. Был даже рисунок — чайник с паром, набросанный дрожащей рукой лет десять назад. Сегодня она открыла чистую страницу и написала: *«Никто не приходит. Никто не спрашивает. Но я всё ещё здесь.»*
Потом перечёркнула. Твёрдо, будто вычёркивая часть себя. Чернила расплылись, бумага казалась шершавой, словно сопротивлялась.
Ольга сидела долго. Слушала, как гудет холодильник, как хлопает подъездная дверь. Кто-то пришёл. Не к ней. Опять мимо. Шаги на лестнице звучали всё тише с каждым годом. Мир уходил, не оглядываясь.
Она прошла в комнату, села на край кровати, поправила одеяло мужу, Ивану. Он не проснулся. Дышал тяжело, прерывисто, но привычно. Она положила руку ему на плечо. Он не отстранился. Значит, ещё чувствует. Значит, ещё жив. И она рядом. Пока есть это *«вместе»* — есть и смысл.
Ольга легла рядом. Не спать. Просто быть ближе. Дышать в унисон. Хотя бы этот вечер. Хотя бы в этой хрупкой тишине на двоих.
Через пару дней она решилась позвонить дочери. Долго ходила по кухне, перекладывала тарелки, протирала уже чистую раковину, смотрела на телефон, как на гранату. Набрала номер дрожащими пальцами, боясь услышать холод или равнодушие.
— Мам? Что случилось?
— Да ничего. Просто голос твой хотела услышать.
— Мам, у меня завал. Позже перезвоню, ладно?
— Конечно, дочка. Конечно.
Сердце сжалось, но голос Ольга держала ровным. После звонка она села, закрыла лицо ладонями, потом встала и поставила чайник, будто кипяток мог заполнить пустоту.
Но дочь перезвонила. Через три часа. Без предисловий.
— Мам, ты как?
И Ольга расплакалась. Не от боли. От того, что кто-то спросил. Просто *«Ты как?»* И вдруг стало ясно, как сильно ей не хватало этих слов.
Через неделю в доме появился котёнок. Притащила внучка. Маленький, дрожащий, с большими ушами и глазами, полными недоумения.
— Бабуля, это тебе. Чтобы не было одиноко. Ему страшно, а тебе грустно. Вы друг другу подходите.
Ольга взяла котёнка осторожно, как хрупкую фарфоровую статуэтку. И вдруг в груди потеплело, будто развязался старый, затянутый узел.
Котёнок был рыжий, с длинными лапами и дурашливой мордой, будто вечно чему-то удивлялся. Первую ночь просидел под шкафом, а наутро уже спал на её тапочках, свернувшись калачиком. Назвали Барсиком. Просто — Барсик. Потому что тёплый, рыжий и всегда рядом. Он мурлыкал так громко, будто хотел заполнить всю тишину в доме, и в этом звуке было что-то настоящее.
Теперь по утрам Ольга снова говорит. Сначала с Барсиком — спрашивает, как спал, напоминает, где миска. Потом с Иваном — бубнит про разбросанные носки, читает вслух газету. Потом с собой — уже не шёпотом, а в полный голос. Как будто проверяет, не пропал ли он. А потом — с теми, кто всё-таки заходит. С соседкой. С почтальоном. С той самой тенью у окна.
Телефон она так и не починила. Ну и ладно. Настоящие слова не теряются в суете. Они живут в паузах. Во взглядах. В прикосновениях. И в маленьком тёплом комочке, который приходит утром, когда ты нужнее всего.
