Незапертые окна
Впервые за долгие месяцы Марина услышала собственный голос. Он вырвался хрипло, застряв где-то между горлом и прошлым, словно пробирался сквозь слой пепла, осевшего на воспоминаниях:
— Доброе утро.
Это не было приветствием. Скорее — пробой. Голос звучал неуверенно, будто забыл, как это — быть услышанным. Он принадлежал другой реальности — той, где по утрам звенела посуда, чайник выстукивал на плите нетерпеливую дробь, а маленькие босые ступни спешили к ней, гордо демонстрируя проросшую фасоль на ватке в банке из-под варенья.
Марина открыла глаза в гнетущей тишине. Потолок — блёклый, как выцветшее зимнее небо, — висел над ней без движения. В комнате было душно, но лёгкий ветерок шевельнул край занавески — опять оставила окно распахнутым. Или не забыла, а намеренно. Вдруг оттуда снова донесётся смех. Или топот. Или тихий вздох.
Она лежала неподвижно, будто ждала, что если долго вглядываться в трещины штукатурки, там проступит карта. Указатель, который выведет из этого бесконечного серого лабиринта стен и, главное, — из неё самой.
На кухне всё оставалось нетронутым. Кружка с засохшим кофе на подоконнике — будто застывший момент из прошлого. Потемневшая груша на столе — как недоговорённая фраза. И фото на холодильнике: мальчик лет шести, в костюме космонавта, улыбается так звонко, будто вот-вот воскликнет: «Мама, я правда полечу к звёздам?»
Больше года она не решалась прикоснуться к снимку. Рука замирала в сантиметре, боясь стереть последние черты. Фотография держалась на магните с рекламой детской поликлиники — ирония судьбы. Тогда они поехали «просто проверить зрение», сын жаловался, что буквы пляшут. А закончилось всё… не рецептом на очки. Закончилось иначе. Тем, к чему нельзя подготовиться. Откуда нет возврата.
У порога — маленькие кроссовки с красными липучками. Запылившиеся. Немые. Каждый день Марина обходила их стороной, словно они были хрупкими, как стекло. Казалось бы — кусок кожи, пластика, ниток. А на деле — целый мир. Вселенная, уместившаяся в двадцать три сантиметра.
Раньше она любила утрата. Варила кофе с корицей, включала радио. Теперь — крутой кипяток с травяным чаем, без сахара, без мёда. Горечь растекалась по горлу, как невыплаканные слёзы. За окном просыпался город: маршрутки, перебранка во дворе, лай цепного пса. Город жил, не подозревая, что кто-то рядом уже давно перестал.
Марина преподавала литературу в Нижегородском колледже. Обожала Бунина — за тихую грусть, за недоговорённости, за пробелы между фразами, где можно было спрятаться. После… она ушла. Сначала — на больничный. Потом — в пустоту. Не вернулась. Не смогла. А потом и не захотела. Книги стали раскалёнными углями — каждое слово обжигало изнутри.
Как-то весной подруга насильно отвела её в группу поддержки. Там пахло растворимым кофе, стены были выцветшими от чужих слёз. Запомнилась пожилая женщина в сиреневой кофте, потерявшая мужа. Парень лет девятнадцати, сжимавший рюкзак до побеления костяшек. Никто не кричал. Но воздух дрожал, как натянутая струна.
Марина чувствовала себя чужой. Будто её горе — слишком неосязаемое. Без памятника, без даты, без прощания. Словно ей не разрешалось плакать вслух. И она ушла. Без слов. Больше не приходила.
Иногда она писала письма. Никуда не отправляла. Просто оставляла в папке «Черновики» на ноутбуке. Писала ему.
«Ты бы пошёл в первый класс. Наверное, ненавидел бы манную кашу. Мы бы спорили по утрам. Хотя, может, ты был бы тихим. Ты бы знал, как пахнет моя помада. Я бы заплетала тебе косички, если бы ты был девочкой. Но ты — мальчик. Мой космонавт. Мой «мам, смотри!». Моя несбывшаяся ракета».
Иногда она обрывала на полуслове. Просто ставила точку. Без продолжения. Без смысла.
Сегодня голос прозвучал не из пустоты, а из глубины. Он не умолял, не стонал — просто был. И этого вдруг хватило.
Впервые за долгое время Марина захотела выйти. Без причины. Просто ступить на асфальт, который давно не чувствовал её шагов.
Она достала пальто. Пахло нафталином. Натянула сапоги. Замерла, слушая, как скрипят старые половицы. Внутри — странная дрожь. Не страх. Не горе. Что-то другое. Будто что-то… оживало.
Она подошла к холодильнику. Сняла фотографию. Аккуратно отсоединила магнит. Провела пальцем по лицу сына, по его улыбке, такой живой, будто он вот-вот засмеётся.
— Пойдём, космонавт. Мне нужно вспомнить, как жить, — прошептала она.
Открыла дверь. Сделала шаг. Потом ещё один.
И впервые за этот долгий год — закрыла окно.
Не от страха. Не от боли. Просто потому, что наконец поняла: можно. И, возможно… пора.
