Незапертые окна
Давным-давно Арина впервые за долгие месяцы услышала собственный голос. Он прозвучал глухо, словно пробиваясь сквозь толщу лет, осевших на связках, — тихий и неуверенный:
— Доброе утро.
Это не было приветствием. Скорее, пробой — будто голос проверял, можно ли ему звучать. Он казался чужим, будто доносился из другой жизни, той, где по утрам хлопала дверь ванной, на плите шипел самовар, а босые детские пятки спешили к ней, чтобы похвастаться ростками фасоли на влажной ватке в банке из-под варенья.
Арина открыла глаза в мертвой тишине. Потолок — бледный, как выцветшее зимнее небо, — висел над ней недвижимо, без намёка на жизнь. В комнате было душно, но лёгкий ветерок шевелил край занавески — снова не закрыла окно. Или не забыла, а нарочно оставила. Вдруг оттуда донесётся звонкий смех. Или топот ног. Или шёпот.
Она лежала неподвижно, будто надеялась, что если долго смотреть вверх, то в трещинах штукатурки проступит дорога. Путь наружу — из этой серой клетки, а главное, из самой себя.
На кухне всё стояло как прежде. Кружка с застывшим кофе на подоконнике — будто ждала продолжения вчерашнего дня. Потемневшая груша на столе — заброшенная, как недоговорённые слова. И фотография на холодильнике: мальчик лет шести в скафандре космонавта, улыбающийся так, словно вот-вот спросит: «Мама, я правда полечу к звёздам?»
Больше года она не касалась снимка. Рука замирала в воздухе, боясь размыть черты. Фотография держалась на магните из детской поликлиники — ирония судьбы. Тогда они пошли «просто проверить зрение», сын жаловался, что буквы расплываются. А в итоге… не очки выписали. Не справку. Кончилось всё иначе. Тем, к чему нельзя подготовиться. Откуда нет возврата.
У порога — маленькие ботинки с красными липучками. Запылившиеся. Безмолвные. Каждый день Арина проходила мимо, сердце сжимаясь от страха — вдруг, задев их, разрушит последнее, что осталось. Казалось бы, просто обувь. Кожа, резина, шнурки. А на деле — целый мир. Вселенная, уместившаяся в двадцать сантиметров.
Когда-то она любила утра. Варила кофе, ставила пластинки. Теперь — только кипяток с травяным чаем, без сахара, без мёда. Горечь растекалась по горлу, как невыплаканные слёзы. За окном просыпался город: троллейбусы, перебранка во дворе, лай дворняги. Город жил, не подозревая, что рядом кто-то давно перестал.
Арина преподавала литературу. В Тульском педучилище. Любила Бунина — за сдержанность, за боль, спрятанную между строк, за паузы, в которых можно было спрятаться. После… она ушла. Сначала — на больничный. Потом — в никуда. Не вернулась. Не смогла. А потом и не захотела. Книги стали невыносимы: каждая фраза прожигала грудь.
Как-то весной подруга силой привела её в группу поддержки. Там пахло растворимым кофе, стены были серые, исцарапанные чужими потерями. Она запомнила женщину в синем платке, оплакивавшую мужа. Парня лет двадцати, который сидел, сжав рюкзак, и не проронил ни слова. Никто не кричал. Но воздух дрожал от боли, как натянутая струна.
Арина чувствовала себя чужой. Её горе казалось невидимым. Без могилы, без даты, без прощания. Будто ей не позволено было плакать вслух. И она ушла. Больше не приходила.
Иногда она писала письма. Никуда не отправляла. Просто оставляла в ноутбуке, в папке «Черновики». Писала ему.
«Ты бы пошёл в первый класс. Наверное, ненавидел бы манную кашу. Мы бы ругались по утрам. А может, ты был бы тихим. Ты бы знал, как пахнут мои волосы. Я бы заплетала тебе косички, если бы ты родился девочкой. Но ты — мальчик. Мой космонавт. Моё “мама, смотри!”. Моя несбывшаяся радость».
Иногда она обрывала на полуслове. Просто ставила точку. Без объяснений.
Сегодня голос прорвался не из пустоты — из глубины. Он не молил, не стонал. Он просто был. И этого вдруг хватило.
Впервые за долгое время Арина захотела выйти. Просто так. Без причины. Поставить ногу на землю, которая давно не чувствовала её шагов.
Она достала пальто — давно не носила. Натянула сапоги. Замерла, прислушиваясь, как скрипит старый паркет. Внутри дрожь — не страх, не боль. Что-то новое. Будто что-то возвращалось.
Подошла к холодильнику. Взяла фотографию. Сняла магнит. Провела пальцем по лицу сына, по его улыбке, такой живой.
— Пойдём, космонавт. Мне снова учиться жить, — прошептала она.
Открыла дверь. Шаг. Ещё шаг.
И впервые за этот долгий год — закрыла окно.
Не от горя. Не от страха. Про потому что поняла: теперь — можно. И, быть может… нужно.
