**«Уйди и не мелочись»: Последний путь матери**
Прожили они с Иваном Петровичем жизнь долгую, извилистую, словно степная дорога — то подъём, то спуск, то солнце палит, то дожди шумят. Марфа Семёновна верила: пока муж рядом, любая беда нипочём. Сорок лет рука об руку. Нищета, война, гибель двоих старших сыновей… Столько вынесли молча, крепко сжав ладони. Остался один — Алёшка. Свет в окне, последняя отрада. Вырос он, в университет поступил, в Москву уехал. Письма шли часто, наведывался редко, но Марфа не роптала — дела, жизнь, не зря же сын «важным человеком» стал.
Когда Иван Петровича не стало — сердце разорвалось в крещенские морозы — Марфа осиротела навек. Дом в селе опустел, снег ложился на крышу, словно саван. Алексей настоял — забрал мать в столицу, в квартиру, купленную после женитьбы на новой жене — Евгении, женщине с холодным взглядом и острым языком.
Квартира — роскошь: пять комнат, паркет лоснится, техника вся заграничная, даже чайник умный. Но для Марфы всё было чужим. Даже воздух. Для неё выделили комнату в конце коридора — не каморка, но и не дом. Сидела там тихо, как тень, боясь лишний раз пошевелиться.
— Ты только не мелочись, — вздыхал Алексей, — Женя не привыкла к посторонним.
Марфа молчала. Вообще говорила редко. Иногда сын заходил, но всё реже. А Евгения будто не замечала её. Проходила мимо, морщась, будто от дурного запаха.
Однажды позвали к столу. Марфа надела лучшее платье, пригладила седые волосы. А Евгения, разливая вино, вдруг звонко рассмеялась:
— Ну вот и реликвия к нам присоединилась! Вы хоть знаете, как пультом пользоваться? Или у вас в деревне до сих пор лучину жгут?
Смех её резал, как стекло. Алексей промолчал. Марфа опустила глаза.
Потом был разговор, который она не должна была слышать. Но услышала.
— Алёк, сколько это продлится?! Мне стыдно! Подруги спрашивают — кто эта бабка, что шаркает по углам?!
— Ну, она же тихая…
— Меня сам факт её присутствия бесит! Сколько ей, девяносто? Пусть в дом престарелых идёт, не портит нам жизнь!
— Да что ты несешь?! Это мать!
— Мать? Да что она тебе дала? Старую кошку тоже жалко, но в постель её не берут!
Марфа зажала уши. Сидела в темноте, пока сердце не унялось. Всю жизнь думала — вырастила человека… А оказалось — обуза.
До утра не сомкнула глаз. Перебирала памятью годы, вещи, надежды. Деньги от продажи дома копила — сыну на квартиру. Но он отмахнулся: «Мать, ну что ты, у нас всё оплачено.»
В ту ночь решила. Уйдёт. Тихо, без упрёков. Как и жила.
Собрала узелок: платок, молитвослов, шерстяную шаль да сбережения. Вышла на рассвете, стараясь не скрипнуть половицей. Брела по улицам, пока не нашла Казанский вокзал. Билет до Владимира взяла. А там — в монастырь под Суздалем.
О том месте слышала давно. Всё откладывала — вдруг внуки будут? Но внуков не случилось. Да и нужна она была только Господу.
В обители её приняли без вопросов. Обняли, сказали: «Поживи с нами. Господь управит.»
Сначала дали келью — икона, кровать, лампадка. Потом приставили послушницу — Дарью. Девушка помогала ходить, читала псалмы, грела чай. Марфа отдала монастырю всё — деньги, крестик, даже свадебное колечко. Ради покоя. Ради того, чтобы впервые за долгие годы почувствовать себя не обузой, а просто человеком.
Тихое пение, теплый свет лампад, запах воска… Всё лечило душу. Вязала чётки, ставила свечи за упокой Ивана. За здоровье Алёши. За Евгению.
— Прости их, Господи, — шептала. — Не ведают, что творят.
Через год, когда золото листвы осыпалось с монастырских яблонь, Марфа приняла постриг. Имя ей дали — матушка Феврония.
Отошла она тихо, в морозное утро. Нашли её в келье — руки крестом, лицо светлое, свеча догорела.
На отпевание Алексей не приехал. Деньги прислал. В монастыре лишь покачали головами: «Феврония была нам сестрой. Мы сами её проводим.»
Теперь над могилой — простой сосновый крест. Греется на солнце слепая кошка, которую матушка подкармливала. И кажется, будто ветер в ветвях шепчет:
«Уйди и не мелочись…» — нет, не ушла ты, матушка. Обрела покой.
