Не возвращайся, внук…
— Ладно, дед, поехал! У вас тут здорово, будто в детство вернулся! Баня — просто сказка! Чуть заново не переродился! Может, на следующей недельке загляну?
— Лучше не приезжай больше, Ванюша… — бабка вытерла ладони о фартук и тяжело вздохнула.
— Ба, ты о чём? — Иван остолбенел. Он-то думал, для деда с бабкой он всегда — кровиночка, родная душа. До тринадцати лет у них рос, звал их мамкой да батей.
— Не надо нам этого, — отрубил дед, хмусто глядя из-под седых бровей. — Понял я теперь, отчего твоя катерина сбежала. Да и как ты, скажи на милость, таким вырос…
Матернулся, развернулся и, прихрамывая на больную ногу, заковылял к сараю.
— Де-е-еед! — Бабка выбежала на крыльцо босая, хоть на дворе — сырой октябрь и колючий ветер. Берёзовые листья слепо хлестали по щекам, а небо затягивалось свинцом.
— Де-е-еед, Ваня звонил! Едет! Радость-то какая! — закричала она, прижимая ладони к груди.
Старик разогнул спину с хрустом, вытер пот с морщинистого лба рукавом потрёпанной телогрейки.
— Чё ты босая по холоду? Заболеешь! — заворчал он. — Иди в дом, ща зайду.
— Да я… сердце не выдержало, поделиться…
— Иди, говорю!
Старуха всхлипнула и поплелась в избу. А внутри всё кипело. Ваня — их Ванюшка, солнышко в окошке. С пелёнок нянчили, первые шаги, первое слово — «деда»… А потом объявилась та… Забрала. Забрала, как только «на ноги встала». Через тринадцать лет. Будто в долг брала — и срок вышел. Дед тогда грозился, проклинал, да всё зря — уехали. Ваня плакал, звонил сначала часто, потом реже… Совсем перестал…
И с тех пор в доме — тишина. Как в склепе. А когда женился — даже не сказал. От соседей узнали. Больно. Обидно. А теперь — позвонил, едет. В груди затеплилось — авось…
Три дня бабка вертелась, как белка в колесе. Полы до блеска отдраила, пирогов напекла — хоть на ярмарку. Не спала — гадала: каким стал, вырос, наверное, статный…
Под вечер во двор вкатилась чёрная, будто смоль, иномарка. Стекла — хоть глаз выколи. Морозный пот по спине. Из машины вылез Иван — крепкий, стриженый под ноль, в кожанке. Ухмыльнулся. Кивнул.
— Деда, бабуль! Жрать чё есть? С голоду помираю!
— Есть, родной, конечно. Заходи…
Подарков никто и не ждал — не до жиру. Но хоть по-людски… Хоть слово тёплое…
Нажрался, ноги на стол закинул, цигарку прикурил и давай трещать про свои «крутые дела». Дед скривился, губы затряслись, встал и пошёл рубить дрова.
А тот не унимался. Про жену свою толковал — дочку какого-то чиновника. Как она его «не понимала», папочке настукивала. Как на работу гнала, а он не для того, мол, женился. Выгнали. Крыши нет. Теперь — шофёрит. Машина вот, чёрная, как грех, стёкла — хоть пулю лови.
— Денег надо, — буркнул. — У вас же дед копит. Он пожил — теперь моя очередь.
Дед молча колол полено. Руки чесались, да бабка его за рукав оттащила. Увела в сени. А сама сидела, слушала этого чужого парня, крестилась украдкой. За полночь он рухнул лицом в стол, с пустой рюмкой в пальцах.
Утром вскочил — свежий, как огурец. Опять баню запросил. Обожрался. Вывалился на крыльцо и заявил, что пошёл.
— Ну и катись, — пробурчал дед, кутая шею в шаль.
А бабка глядела на старика и видела: за ночь он сгорбился, будто десять лет прошагал.
— Ванюша, — прошептала она, теребя конец платка. — Одное тебе скажу. Мир не вокруг тебя крутится. Ты — пылинка. Каков ты к людям — таковы и они к тебе. А душа твоя… как стёкла в твоей машине. Вроде есть, а ничего за ними не разглядишь.
Перекрестила его и потянулась к деду, прижимая ладонь к груди. В этом холодном октябре вдруг стало ясно — их весна кончилась.
И больше не возвращайся…
