До слёз… МАМА
Маме — семьдесят три. Невысокая, сгорбленная, с вечно занятыми руками и взглядом, в котором усталость смешивается с добротой. Она протягивает мне свёрток и виновато улыбается:
— Вот сливы, Настенька. Неказистые, но свои. Без всякой химии. Ты же их любишь, правда? Возьми, пожалуйста.
Я беру. Конечно беру. И простоквашу тоже, потому что мама всегда «случайно оставляет» баночку, если знает, что я загляну.
— Ты ведь не сразу уезжаешь, ещё поужинаешь с нами разок… — добавляет она тихо, почти умоляюще.
Я сажусь в машину. Завожу мотор.
Снова куда-то несусь. Снова убегаю. Работа, встречи, дела, города, время, суета… Всё важно, всё горит. Забегаю к маме только тогда, когда уже всё переделано — между встречей с подругами и походом в салон, между совещанием и командировкой.
Приезжаю не с пустыми руками — везу ей рыбу, колбасу, конфеты. Спрашиваю, как у них с отцом дела. Слушаю вполуха, перебиваю, порой даже снисходительно — ну что у них может быть нового в их годы? Живу своей жизнью.
Мама непременно скажет, что я «вечно мёрзну», что шею надо укутывать, что кашель из-за «растёгнутой куртки», и что работаю я как лошадь. Повторит, что жизнь — да, непростая, и что она всё понимает, и ничего страшного, что я редко бываю.
А между нами всего сорок километров.
Я звоню ей почти каждый день. Она рассказывает неторопливо, обстоятельно:
— На рынке огурцы подорожали. А у твоей сестры в деревне тяжко, одна со всем управляется. Укроп после дождя заново стричь надо. А кот наш, Васька, лапу поранил, не поймём, где лазил…
Я слушаю. Часто — просто из вежливости.
Мне кажется, что в её жизни ничего важного не случается.
Я злюсь, когда она жалуется на давление, а к врачу идти отказывается. А что я могу? Я ведь не доктор! Говорю ей: «Мама, ну сходи, пожалуйста! Я ж не знаю, что тебе принимать!»
А она вдруг совсем другим голосом, тихо:
— А кому ещё мне пожаловаться, дочка, как не тебе?..
И у меня замирают пальцы на телефоне.
Потому что это правда. Потому что я — её человек. Единственный по-настоящему родной.
И вот я, забыв обо всём, бросаю все дела. Летлю к ней. Без звонка. Без плана. Просто потому что нужно.
А она — будто ждала. Уже на пороге с полотенцем. Уже жарит котлеты. Отец режет дыню, достаёт бутылку домашнего вина:
— Молодое. Только на днях отстоялось, — говорит он с гордостью.
Я от вина отказываюсь — за рулём. Он кивает, наливает себе. Мы смеёмся. Громко, от души.
Мне холодно. Я укутываюсь в мамину старую шаль. Она тут же спешит включить печку:
— Сейчас прогреем, чтобы не дрожала.
И я снова маленькая. Снова та девочка, у которой всё хорошо. Которую любят. Которую кормят ужином. Ради которой греют дом.
Всё вкусно. Всё уютно. Всё — настоящее.
Мама, дорогая, родная…
Ты только живи.
Долго. Очень долго.
Потому что я не знаю, как это — жить, не слыша твой голос в трубке.
Потому что я не знаю, как это — без твоей кухни, где ты всегда стараешься сделать мне тепло.
Потому что, что бы ни творилось в мире — у меня должна быть опора. И этой опорой всегда была ты.
Мама.
Просто будь.
