СМУТНОЕ ЧУВСТВО…
Помятый листок лежал в ящике её стола — рядом с заявлением на увольнение. В груди защемило: будто эта бумага ждала именно меня.
Я взял его, и вдруг вспомнил детство. Как мы с пацанами в Нижнем Новгороде играли в разведчиков, писали невидимые письма молоком, а потом читали, подержав над огнём. Об этих играх мы как-то говорили с Таней, сидя за чаем, болтая о пустяках…
Я едва дождался перерыва. Примчался домой, сердце колотилось — не от страха, нет, от предвкушения. Включил газ, поднёс листок к пламени — и буквы проступили. Как в детстве. Только теперь это была горькая, взрослая правда.
*«Если читаешь это, значит, я не ошиблась. Ты вспомнил. Всё могло быть иначе. Но знай — когда ты унижал меня, ты убил во мне всё, что я к тебе чувствовала. Тебе, кажется, даже нравилось надо мной издеваться. Может, это всё, на что ты способен.
Тебе когда-то сделали больно — и теперь ты ломаешь тех, кто не может ответить. Думаешь, я не могла дать сдачи? Могла. Но тогда перестала бы быть собой.
Можно выиграть схватку, но проиграть войну. Не ищи меня. Прощай. — Т.»*
Я сидел, сжав письмо, и не мог пошевелиться. Почему? Почему я её так яростно, до безумия, до боли… любил?
Она появилась в офисе внезапно. Вошла — и будто свет хлынул в комнату. Обычный кабинет на четвёртом этаже старого здания в Екатеринбурге вдруг наполнился запахом летнего дождя, теплом и тишиной.
Она не была красавицей — нет, не кукла из журнала. Но в ней было что-то, что выбивало меня из колеи. Я, видавший всяких — статных, дерзких, ярких — вдруг потерял почву под ногами. Всё, что раньше цепляло, теперь казалось пустым.
Я привык к вниманию, к интригам. Блондинки, шатенки, рыжие — все эти типажи мелькали в моей жизни легко и без следа. Ужины, цветы, короткие истории, и снова свобода. Я выбирал. Я решал. Я не просил — брал.
Но Таня…
Мне хотелось прижаться к её плечу, вдыхать запах её волос, касаться этих светлых прядей, чувствовать, как она дышит, слушать её смех, видеть, как она кусает губу, когда волнуется.
Таня работала под моим началом — в прямом и переносном смысле. Не лидер, не звезда. Но если нужно было что-то сложное — я знал: дать ей, и всё будет сделано. Чётко, в срок, без лишних слов.
Я начал получать странное удовольствие, когда кричал на неё. Будто само её присутствие давало мне право быть жестоким. Она сжималась, казалась хрупкой — и в эти моменты я чувствовал себя сильным. Если бы она заплакала… если бы сломалась. Я бы пожалел. Наверное, изменился бы.
Но она молчала. Без упрёков. Без жалости к себе. И это бесило ещё больше. Я пытался привлечь внимание: оставлял конфеты, дарил безделушки. Комплименты с подковыркой. Взгляды, намёки. Она понимала — я видел. И чувствовал, что и она что-то чувствует.
Порой мне казалось, стоит лишь коснуться её руки — и время остановится. И однажды я рискнул. Обнял. Легко. Почти нежно. А она… отстранилась. Смотрела в глаза. Молча. Без слов.
Это было хуже пощёчины.
Она была мне ровней. Но я не хотел этого признавать. Мне нужно было быть выше. Я не мог позволить себе слабость. Не перед ней.
Я следил за ней. Как она решает задачи. Как держится в сложных ситуациях. Коллеги тоже к ней тянулись. Слишком хорошо. Кто-то даже звал на ужин. Я видел. И внутри всё кипело от злости.
Я устраивал сцены ревности. Громко говорил по телефону с другими. Смеялся, флиртовал — специально при ней. А она? Просто уходила в себя. Ни взгляда, ни слова.
Я верил — нет, я знал, что она чувствует то же. Должно было случиться. Я это ощущал. Был уверен, что она не уйдёт. Что сдастся.
А она — ушла. Без слёз. Без скандала. Просто исчезла.
В пятницу её не было. Телефон не отвечал. Почта — заблокирована. Проект остался незаконченным. Я оказался в дураках. Перед начальством. Перед собой.
Она испарилась. Как туман. Как сон. Та самая — близкая и недосягаемая, моя и не моя.
А я думал — так не бывает. Думал, всё под контролем. Что можно всё исправить, переломить, заставить.
Я ошибался.
Так тоже бывает.
