Поздний вечер, мартовский туман — и Игорь, как всегда, шагал домой после смены. С завода он шёл пешком: знакомый маршрут, пустынный двор, одинокий тусклый фонарь у подъезда. Тишина вокруг была такая, будто весь квартал вымер — ни голосов, ни шагов, ни машин. Лишь ветер шелестел в сухих ветвях старого куста у стены.
Он уже достал ключи, как вдруг почувствовал резкий, знакомый запах — тот самый, сладковатый, дешёвый, от которого щемило в груди. Запах кошачьего корма. Вспомнилось: дача под Тверью, бабушкины сараи, несколько дворовых кошек и миски с серой кашей. Он резко обернулся.
На ступеньке сидела она.
Худая, трёхцветная, с порванным ухом и огромными, почти разумными глазами. Смотрела прямо на него — спокойно, не выпрашивая и не боясь. В этом взгляде было что-то настолько осознанное, будто она знала, кто он. Будто знала, зачем пришла.
Игорь замер. Несколько секунд просто смотрел. Потом развернулся, открыл дверь. Кошка не шевельнулась. Лишь кончик хвоста дёрнулся — лениво, нерешительно, будто давая себе время передумать.
Он оглянулся.
— Ну… если хочешь — заходи.
Она вошла. Без суеты. Без страха. Уверенно, будто знала, что это её место.
Игорь никогда не держал животных. Не потому что не любил — просто не верил, что способен заботиться. Забота — это не только миска с едой. Это участие, ответственность, тепло. А ему казалось, что внутри у него давно пусто. Он жил один, ему было тридцать восемь. Десять из них — на одном и том же заводе. После развода с Ларисой общение с людьми свелось к паре фраз в день — в магазине да в бухгалтерии. Всё остальное — тишина, фон телевизора, тусклый свет лампы да лоток с едой.
Он сдавался. Тихо. Без драмы. Просто растворялся — по чуть-чуть, день за днём.
Кошка всё изменила.
Сначала она просто была. Потом стала будить — мягко вставала ему на грудь, смотрела в глаза. Молча. Так упорно, что он не выдерживал. Шёл на кухню, наливал воду, насыпал корм. Постепенно корм становился лучше. Потом появилась миска с резиновым дном. Потом коврик.
А потом он начал с ней разговаривать.
Не «кис-кис», а по-настоящему. С вопросами, интонациями, паузами. Она слушала. Сидела рядом, шевелила ушами, моргала в нужный момент. Ему казалось — понимает. В её молчании не было равнодушия. Там было внимание.
Он начал возвращаться домой раньше. Впервые за годы стал готовить — щи, гречку, яичницу. Включал музыку. Иногда читал вслух. Ей это нравилось. Устраивалась на подоконнике, хвост обвивал лапы. Он чувствовал — тишина перестала давить. Квартира из каменной коробки снова стала домом.
И однажды он поймал себя на мысли:
— Я живу. Не существую. Живу.
И всё началось с неё.
Прошло полгода. Весна. Ветер нёс с улиц пыль и запах талого снега. И вдруг — она исчезла. Вышла на вечернюю прогулку… и не вернулась.
Сначала он не испугался — мало ли, кошки. Потом заволновался. Потом — отчаялся. Обшёл весь район. Заглядывал под машины, стучался в подъезды, ходил по дворам. Расклеивал объявления, звонил в приюты. Даже спрашивал у соседей, с которыми не здоровался годами.
Ничего.
Тишина вернулась. Но уже другая. Гнетущая. Он снова стал задерживаться на работе. Не ел. Не включал музыку. Просто сидел на кухне с чашкой чая, глядя в тёмное окно, где отражался только он один. Всё вернулось на круги своя. Пустота. Тишина. Только теперь он знал, как могло быть иначе. И от этого было ещё больнее.
Прошло больше двух недель.
Однажды, возвращаясь с работы, он услышал:
— Дядя! Это не ваша?
Он обернулся. Девочка лет десяти, в розовой куртке, держала на руках кого-то грязного, облезлого, но… своего. Он не ошибся. Это была она.
— Неделю назад ко мне прибилась, — сказала девочка. — Я её подкармливала. А сегодня — сама побежала за вами. Я за ней. Видно, искала вас.
Игорь стоял, не дыша. Потом осторожно протянул руки. Она не сопротивлялась. Только уткнулась мордой в его подбородок и тихо заурчала. Он закрыл глаза, чтобы не расплакаться прямо посреди улицы.
— Спасибо, — выдохнул он. — Как тебя зовут?
— Катя, — ответила девочка. — А её как звать?
Он вдруг осознал — у кошки нет имени. Он никогда не называл её специально. Она просто была. Рядом.
Он посмотрел на Катю, потом на кошку. И улыбнулся:
— Радость.
— Хорошее имя, — сказала Катя. — Ей подходит.
Теперь он часто видел Катю во дворе. Они иногда сидели на лавочке, болтали о школе, фильмах, смеялись над историями о том, как кошка стащила колбасу прямо со стола. Иногда просто кивали друг другу — в этом было что-то настоящее. Простое.
А кошка спала на подоконнике. Или прыгала по дивану. Или укладывалась к нему на колени, когда он снова читал вслух. Иногда он рассказывал ей то, о чём никому не говорил. О жизни. Об одиночестве. О Ларисе. О страхах. Она слушала. Молча. Без нравоучений.
И когда в какой-то момент она мягко касалась лапой его руки, он знал: она здесь. Она — Радость.
И он снова жил. Не боялся. Не прятался. Замечал рассвет, чувствовал вкус чёрного хлеба, вдыхал запах мокрой земли в апреле. Он снова был — с миром. С собой. С ней.
С Радостью.
