**Лето в подвале**
Сначала был грохот. Такой, что в ушах зазвенело, будто в дом на улице Ленина врезался КАМАЗ. Татьяна выпустила из рук миску с фаршем — стекло громко разбилось о плитку, кот Васёк вздрогнул, как воробей, и юркнул под диван. А потом наступила тишина. Не простая — с шумом машин и голосами во дворе, — а мёртвая, как в заброшенных погребах после войны. Даже холодильник перестал гудеть. Даже часы на кухне будто замерли.
Татьяна застыла, руки в фарше, и на миг забыла, как дышать. Только когда сердце перестало колотиться, она сообразила: не взрыв, не авария. Это опять упал Николай Семёнович с пятого этажа. Старый, одинокий, странный. Она давно замечала, что он ходит, пошатываясь, как пустая бутылка на краю стола.
Не думая, закусив губу, она рванула наверх. Сердце стучало, как молоток. Пятый этаж — прямо над ней. Он жил здесь ещё с лихих девяностых. После смерти жены стал призраком — медленно передвигался, почти не разговаривал. Лишь старый проигрыватель скрипел у него по утрам. И запах — аптечный, мятный, будто мазь или бальзам. Иногда он выходил на балкон в застиранном халате и смотрел вниз, словно ждал, что кто-то поднимется.
Они редко здоровались. Она — от равнодушия, он — будто сквозь неё смотрел. В их подъезде все чужие. Узнавали друг друга по скрипу дверей, по запаху борща или котлет. Но не по именам. Не по голосам.
Дверь была приоткрыта. Она знала — Николай Семёнович всегда оставлял её так… на всякий случай. Она вбежала внутрь, и всё оказалось именно так, как она боялась.
Он лежал в прихожей. В клетчатой рубашке и выцветших спортивных штанах. Рядом валялась палка, разбитый стакан. Лицо серое, губы сжаты. На лбу — капли пота.
— Николай Семёнович! — Татьяна опустилась рядом. — Вы меня слышите?
Он с трудом приоткрыл глаза. Дышал тяжело, будто тащил на себе мешок картошки.
— Это я… Татьяна. С четвёртого. Сейчас вызову скорую…
— Не надо, — хрипло. — Просто… помоги встать.
— Да вы что, вам больно? Рука? Нога?
— Нет. Просто… нет сил. Принеси стул. Жёлтый. В прихожей.
— Может, врача?
Он посмотрел на неё резко, как ножом:
— Нет. Хватит с меня позора. Чтобы ещё и соседи видели старика в пыли…
Она принесла стул. Он опирался на неё, на палку, поднимался медленно, с усилием, но сам. Когда сел, выдохнул так, будто выгнал из себя весь стыд.
— Спасибо… Ты не обязана была…
— Знаю, — ответила она после паузы. — Но я останусь. Ненадолго.
Он не возразил.
И она осталась.
На день. Потом на неделю. А потом — на всё лето.
Мыла полы, варила гречку, выносила мусор. Он почти не разговаривал. Иногда сидел у окна и смотрел вдаль, будто ждал кого-то, кто уже не придёт. Иногда засыпал в кресле, с палкой на коленях, словно сторожил прошлое.
Татьяна ходила по его квартире на цыпочках. Будто в храме. Когда возвращалась к себе, не чувствовала там дома — словно жила этажом выше. Свою квартиру она как будто сдала в аренду без собственного ведома.
Её уволили весной. Сокращение. Бухгалтерию закрыли. Искать работу — бесполезно, городок маленький, работы нет. Муж пропал десять лет назад. Сначала пил, потом исчез. Сын — в армии, где-то под Уфой. Писал редко. И никому, по правде, она не была нужна. К этому привыкла. Привыкла быть незаметной. Привыкла к одиночеству, как к старому дивану: скрипит, но выбросить жалко.
И вдруг — он.
Николай Семёнович. Его квартира. Его пластинки. Его тихое дыхание.
Через неделю он начал говорить. Сначала — про музыку. Потом — про армию. Про жену — Людмилу. Познакомились в Нижнем Новгороде. Она пела в хоре. Он был в увольнении.
— Сказала, что я похож на моль в погонах. Я тогда надулся. А потом не мог оторваться. Всё вместе — дети, огород, копейки в сберкнижке. А потом у неё сердце. А я остался.
Он говорил, она слушала. Иногда злился — выхватывал у неё ложку:
— Не так! Люда по-другому делала! — и замолкал. Она обижалась. Уходила. Но возвращалась.
Потому что чувствовала — он ждёт.
А может, и она тоже.
Однажды он сказал:
— У тебя голос ломается, когда злишься. В самом конце — будто задыхаешься. У Люды так было. Вся из себя — крепкая. А внутри — как первый снег, растает от тепла.
Она промолчала. Потому что это была правда.
В августе он стал угасать. Почти не ел. Пил воду по глотку. Сидел в кресле, закутанный в плед, смотрел в угол, будто знал, откуда придёт тот, кого ждёт.
Попросил:
— Принеси альбом. Тот, за шкафом. Найди страницу с ромашкой.
Она нашла. Между фотографиями — старая открытка. Женский, округлый почерк. Выцветший.
“Коля, не забудь полить фиалки. И вынь батарейки из пульта, а то сядут”.
Он слушал, пока она читала. Не слова — её голос. Закрыл не глаза — душу.
Он уснул. И не проснулся.
Сын приехал в сентябре. Татьяна встретила его у подъезда. Простая кофта, лицо — усталое, но спокойное.
— Вы с ним были? — спросил он.
— Всё лето, — ответила она.
Он обнял её. Тихо. Без слов.
— Вы… кто ему?
Она хотела сказать «соседка». Или «просто помогала».
Но вдруг выдохнула:
— Я была рядом.
Он кивнул.
И этого хватило.
