Вчера стоял у окна своей квартиры в Екатеринбурге, наблюдал за школьниками, спешащими по утренней улице. Одни — в тёплых куртках, другие — в джинсах, будто и не замечают двадцатиградусного мороза за окном. Ветер стучал в стёкла, но дети, казалось, были нечувствительны к холоду. Я усмехнулся — почти с завистью. Сделал глоток кофе. Горький. Заметил слишком поздно, но возвращаться на кухню уже не хотелось. Пальцы слегка дрожали. Возраст? Давление? Или просто одиночество.
На телефоне мигал пропущенный звонок — от сына. Я знал, что нужно перезвонить. Если не сейчас, то вечером услышу в трубке: «Ты опять занят, как всегда». А я не был занят. Просто не знал, о чём говорить. Сыну — тридцать, взрослый мужчина. А наши разговоры — словно дипломатические переговоры. Сухо. Осторожно. Издалека. Все важные слова давно похоронены под грузом обид и несказанного. Я даже пробовал заранее придумывать темы, но всегда выходило одно и то же: «Как дела на работе?»
Надел потрёпанное пальто, тёплые варежки — смешные, но надёжные. Вышел. Холод ударил по лицу, как плеть. Воздух пах углем и свежей выпечкой из ларька у магазина. Под ногами — скользко, будто город покрыт тонким льдом. На углу женщина продавала пирожки — из фургона валил пар, пахло жареным тестом. Вспомнил: когда-то покупал такие для Ольги. Горячие, с вишнёвой начинкой. Она любила вишню, морщилась, когда сок вытекал на пальцы. Смеялась тогда — искренне. А потом перестала. Смеяться, ждать, быть рядом.
Теперь она жила в Санкт-Петербурге. Новый муж, новая работа, новая жизнь. Звонила по праздникам. Голос — сухой, без тепла. Я всегда слышал в нём настороженность. Будто она проверяла — остался ли я там, где она меня оставила. Или, наоборот, надеялась, что я исчез.
Свернул в парк. Жил здесь больше двадцати лет. Всё изменилось — дома выросли, соседи стали чужими. Только воспоминания остались на прежних местах. Вот скамейка, на которой я держал Ольгу за руку в девяносто девятом. Вот бордюр, где сидел, узнав о смерти матери. Всё на месте. Только людей нет.
У фонтана сидела девушка. Молодая. Курила. Волосы растрёпаны, взгляд тревожный. Будто ждала кого-то, но уже не верила, что он придёт. Рядом — сумка и свёрнутый плед. Я почти прошёл мимо, но вдруг встретил её взгляд. В нём было столько… одиночества, что невольно остановился.
— Извините, — тихо сказала она. — Вы здесь живёте?
— Можно сказать и так, — ответил я. — А вы?
— Жду человека. Он должен был прийти. Но, кажется, не придёт.
Голос её был ровным, почти безэмоциональным. Но дрожал.
— Можно посидеть с вами? Мне как-то… не по себе. Знаю, странно.
— Ничего странного, — сказал я, садясь рядом. — Иногда просто нужно, чтобы кто-то был рядом. Не важно кто.
Мы молчали.
Она потушила сигарету о край урны, сжала руки между колен.
— Мы расстались год назад. Он тогда сказал, что, может быть, ещё поговорим. Вчера написал, назначил встречу. Здесь. На десять. Сейчас уже одиннадцать.
— Люди редко приходят, когда обещают. Особенно если уверены, что всё уже сказали. Иногда встреча — это просто тихое прощание.
— А вы… ждали кого-нибудь когда-нибудь? — спросила она.
Я помолчал. Смотрел на деревья, покрытые инеем, на безмолвный парк.
— Всю жизнь, — ответил. — Сначала — мать. Потом — женщину. Потом — самого себя. Иногда ждёшь, не зная кого. Надеешься, что появится кто-то, кто скажет: «Я знаю, как тебе тяжело». А приходит тишина. Или — совсем другой человек.
Она не спросила, о ком я. Я не пояснил.
Мы просто сидели. Пять минут. Десять.
Потом она поднялась:
— Спасибо.
— За что?
— За то, что были рядом. Просто были.
Она ушла. Я остался. Посмотрел на пустую скамейку. Потом достал телефон.
«Сын»
Набрал.
Он ответил сразу:
— Отец, ты звонил?
— Да. Я… хотел спросить. Может, в субботу в парк? Просто посидим. Поговорим.
Пауза.
— Конечно, — ответил он. — Я сам давно хотел.
Я положил трубку. Медленно встал. Смотрел, как снег ложится под шагами. Вдохнул. Выдохнул.
И пошёл.
Осторожно.
Чтобы не упустить то, что действительно важно.
*Когда-то мы сами решаем, кого ждать, а когда — просто взять и позвонить.*
