Тишина за окном
Впервые за долгое время её голос разорвал тишину. Он звучал тихо, словно пришелец из забытой прошлой жизни:
— Доброе утро.
Слова дрожали, будто боялись спугнуть хрупкий покой. Они были из другого времени — когда по утрам раздавался детский смех, звенела посуда, и маленькие руки тянули её к окну, чтобы показать, как в старой банке поднимается к солнцу росток фасоли.
Анастасия открыла глаза в полумраке. Потолок над ней был серым, как выцветшее небо над провинциальным городком. В комнате стояло тепло, но сквозняк лениво шевелил край занавески — она снова забыла закрыть окно. Или оставила его открытым нарочно, будто ждала, что с улицы донесётся знакомый голос. Или шаги. Или скрип двери. Она лежала, вглядываясь в трещины на потолке, как будто в них был ответ — как выбраться из этой пустоты. Живот кольнуло от голода. Она встала, прислушалась: квартира дышала одиночеством, упрямо и тихо, словно оно поселилось здесь раньше неё самой.
На кухне время будто остановилось. Чашка с засохшим кофе стояла на подоконнике, как свидетель вчерашнего дня. На столе лежала половинка яблока, потемневшая, забытая — Анастасия не помнила, когда начала его резать, но знала, что в тот миг внутри что-то оборвалось. На холодильнике — фото: мальчик лет шести, в костюме космонавта, улыбается так, что кажется, вот-вот закричит: «Поехали!» — и глаза его сверкают, как звёзды.
К фотографии она не прикасалась два года. Рука тянулась — и замирала, будто боялась стереть его улыбку. Снимок держался на магните из районной аптеки — горькая насмешка. Они тогда ходили проверять зрение: он жаловался, что буквы в книге «убегают». А закончилось всё не больницей. Не диагнозом. Закончилось дорогой, которой нет ни на одной карте, и которую не найдёшь в навигаторе.
У порога стояли его кроссовки. Маленькие, с выгоревшими шнурками. Пыль лежала на них, как тонкий слой забытья. Для постороннего — просто хлам. Для неё — святыня. Она обходила их, затаив дыхание, будто взгляд мог разрушить хрупкий баланс её утра. Хотела убрать — не могла. Просто кусок ткани и резины. Но в них — целый мир. Как будто кто-то мог вернуться и спросить: «Мам, а где мои кроссовки?» И она должна быть готова — не для него, для себя.
Анастасия заварила чай. Без сахара, без ничего — просто кипяток и листья. Вода отдавала горечью, словно впитала её мысли. За окном город жил своей жизнью — равнодушный, как река после паводка, где на дне ещё бурлит, а сверху — гладь. В ней же всё застыло, будто выключили свет, и лишь редкие искры памяти мерцали в темноте.
Когда-то она преподавала литературу в школе. Любила Толстого — не за пафос, а за правду. За умение находить жизнь даже в самых тёмных углах. За молчание, в котором скрыто больше, чем в словах. После потери она ушла. Взяла отпуск — и не вернулась. Сначала не могла. Потом не видела смысла.
Прошлым летом подруга уговорила её сходить в группу поддержки. Анастасия посетила три встречи. Помнила холодный зал с белыми стенами, запах растворимого кофе из автомата, который заглушал всё — даже слабый аромат духов, даже её собственные мысли. Помнила женщину в сером кардигане, потерявшую сына, говорившую с натянутой улыбкой, будто извиняясь за свою боль. И парня в спортивной куртке, который молчал, теребя ремень сумки, словно хотел в неё провалиться. Никто не рыдал, но воздух дрожал, как плёнка над пламенем. Анастасия ушла — её горе казалось «не таким». Будто она не заслуживала места среди чужих потерь. Будто лишилась чего-то, что никто, кроме неё, не замечал.
Она писала письма. Несохранённые, спрятанные в папке «Черновики». Писала ему. «Ты бы уже пошёл во второй класс… Наверное, ненавидел бы манную кашу. Мы бы спорили по утрам. Я бы завязывала тебе шнурки, если бы ты не научился. А ты — мой космонавт. Мой смех в лужах. Моё «мам, смотри, самолёт!». Моё…» Иногда она обрывала на полуслове. Точка. И тишина. Ни продолжения, ни правок. Только дыхание перед экраном и пустота за спиной.
Сегодня её голос прозвучал иначе. Без надлома, без дрожи — с усталой, но твёрдой решимостью. Будто внутри что-то треснуло, и сквозь щель пробился свет.
Анастасия вдруг захотела выйти. Пройтись по парку. Без цели. Просто дышать. Тело, оцепеневшее за годы горя, вспомнило, как двигаться. Она накинула плащ, надела сапоги, замерла у двери. Пол скрипел, часы тикали, как сердце дома. Потом подошла к холодильнику. Сняла фотографию. Убрала магнит. Провела пальцем по снимку, будто коснулась его лица.
— Пойдём, космонавт. Пора жить, — сказала она. Голос не дрогнул. В нём была сила — или надежда, которую она почти забыла.
Она вышла, тихо прикрыв дверь. И впервые за годы закрыла окно. Не из страха. Просто поняла: теперь можно.
