— Опять задерживаешься? — голос Дмитрия в трубке звучал приглушённо, будто доносился из глубины тайги, где уже ложился вечерний туман.
— Да. До одиннадцати, а может, и позже. Тут в конторе с поставками бардак, — ответила Татьяна, включая громкую связь. Одной рукой она дописывала письмо поставщикам, другой вяло помешивала чай, давно потерявший тепло. Чашка стояла на самом краю стола, окружённая кипой забытых документов — отчёты, которые она так и не открыла.
— Ты будто и не живёшь здесь, — произнёс он после паузы. Без упрёков, просто констатация. Но в этих словах висела усталость — от её бесконечных переработок, от пустых вечеров, от утренних разговоров, которые таяли в тишине, как снег в оттепель.
— Ты же знаешь, как бывает, — отозвалась она, чувствуя, как голос дрожит от изнеможения.
— Знаю. — Тишина накрыла их, густая, как смог над городом. В ней стояло эхо несказанного — слов, которые оба понимали, но не решались произнести.
Татьяна ненавидела эту тишину. Она была слишком звучной, слишком откровенной. В ней тонули их недоговорённости, их усталость, их попытки делать вид, что всё ещё держится на плаву.
Домой она вернулась глубокой ночью. Квартира в спальном районе Екатеринбурга встретила её тьмой, лишь в прихожей тускло горела лампочка — Дмитрий всегда оставлял её «чтобы ты не наткнулась впотьмах». Свет падал узкой полосой на пол, выхватывая брошенный шарф — явно его. На кухне лежала записка: «Еда в микроволновке. Спи». Почерк был неровным, будто писалось в спешке, словно убегая от собственных мыслей.
Она села за стол, разогрела ужин, ела вполтьмы, не различая вкуса. Всё было как всегда: горячая еда, мягкий свет, забота в двух строчках. Но внутри было пусто и холодно. Она открыла ноутбук, пробежалась глазами по отчёту, закрыла. Экран смотрел на неё пустым взглядом, как зеркало, в котором нет отражения. Потом пошла в ванную, умылась, избегая смотреть на себя — слишком тёмные круги под глазами, слишком много бессонных ночей. Легла рядом с Дмитрием. Он спал, отвернувшись, дышал ровно. Между ними было чуть больше пустоты, чем вчера. Или ей так казалось.
Утро началось с пробок и сломанной застёжки на сапогах. В троллейбусе Татьяна оказалась рядом с женщиной лет пятидесяти, которая звонко кричала в телефон: «Опять приполз под утро, молчит, от него водкой пахнет, а я, дура, всё жду!» Эти слова прозвучали как эхо. Только наоборот. Та женщина ждала вопреки всему. А Татьяна жила рядом с Дмитрием, но будто в другом измерении, где их миры едва касались друг друга.
В офисе шеф даже не заметил, что она пришла раньше. Не заметил бы и отчёт, если бы она не сунула его ему под нос. Он буркнул: «Неплохо», не отрываясь от монитора. Всё шло по накатанной: задача, отчёт, кивок, тишина. Даже похвала звучала как формальность.
Татьяна ушла на кухню, заварила чай. Смотрела, как пакетик медленно тонет в кипятке, оставляя за собой тёмный шлейф, будто растворяя что-то невидимое. Это был единственный момент, который казался хоть немного реальным.
И вдруг она поняла: всё, что она делает — правильно. Точно, без ошибок. Надёжно. Но это было движение по кругу. Как поезд, который идёт по расписанию, но без конечной станции. Всё чётко, всё гладко. И бессмысленно. Она отдавала себя этим отчётам, этим дедлайнам, этим галочкам в таблице, забывая спросить: а куда это всё ведёт? К очередной папке в компьютере?
Вечером они ужинали молча. Ложки звенели о тарелки, за окном гудел ветер, а холодильник тихо постанывал, будто напоминая, что жизнь идёт своим чередом. Дмитрий ковырял вилкой в тарелке, избегая её взгляда. Вдруг спросил:
— Сегодня не задержишься?
— Не должна, — ответила она, и голос дрогнул от чего-то, похожего на надежду.
— Может, в кино сходим?
Она кивнула, замешкавшись, будто взвешивая, хватит ли сил просто быть, а не бежать. Потом подошла, обняла его сзади. Он был тёплым, живым, настоящим. Как островок в метели, к которому можно прижаться, если вдруг всё пойдёт прахом.
— Прости, — прошептала она. — Я просто хочу, чтобы ничего не рухнуло. Работа, мы, дом… Всё сразу.
— Я знаю, — тихо ответил он. — Но мы же не стену строим. Мы живём. Правда?
Она промолчала. Просто прижалась к его спине, вдыхая запах его свитера. Он сжал её руку, будто это было единственное, что могло удержать их на одном берегу.
В кино они пошли на какую-то бестолковую комедию — с погонями, шутками и нелепыми ситуациями. Сюжет терялся в громком смехе зала, но это было неважно. В темноте кресла были мягкими, экран — огромным, а их руки — переплетёнными. И дышать стало чуть легче.
Потом они шли по ночным улицам. Ветер нёс запах мокрого асфальта и прелой листвы, а фонари отбрасывали длинные тени, превращая дома в призраков. Где-то впереди смеялась компания, и их смех звучал как отголосок другой, но такой тёплой жизни. Дмитрий рассказывал что-то — про соседа, который купил развалюху вместо машины, про курьёз в автобусе. Ничего важного, но это был тот самый быт, та самая обыденность, в которой Татьяна вдруг поняла, как сильно нуждается.
У подъезда она остановилась. Что-то внутри дрогнуло — не страх, не сомнение, а пауза, в которой родилось признание.
— Знаешь, — сказала она, — у меня почти всё в порядке. Почти.
Дмитрий посмотрел на неё. В его глазах не было удивления — только тепло, будто он ждал этих слов сто лет.
— Тогда давай сделаем так, чтобы было полностью в порядке. Не сразу. По чуть-чуть.
Она кивнула. И впервые за долгое время захотела не просто успеть, не просто выстоять. А жить. Не существовать — быть.
