Прошло уже девять месяцев с тех пор, как Артём пропал. Сначала Лидия Павловна скрупулёзно отсчитывала дни, зачёркивая их в потрёпанном календаре на кухне. Потом перестала — каждый новый рассвет без вестей сына резал сердце, будто февральская вьюга. Она всё ещё проверяла почтовый ящик — на рассвете, когда первый свет бледными пятнами ложился на паркет, и вечером, в глухих сумерках её хрущёвки на краю уральского городка. Почтальонша, тётя Валя, давно не встречалась с ней взглядом, будто её молчание могло скрасить пустоту. Но ящик упорно молчал. Снова. И снова.
Артём уехал в Америку четыре года назад. По рабочей визе. Обещал, что ненадолго. Заработает — вернётся. Улетал с одним чемоданом, улыбкой и глазами, горящими надеждой. Сначала писал часто — смски, редкие звонки по скайпу. Потом реже. Потом — тишина. Будто за океаном кто-то стирал его историю, вычёркивая мать, родной дом, детство.
Лидия Павловна цеплялась за оправдания, как за соломинку. Он занят. Осваивается. Учится. Твердила это у плиты, сжимая половник, чтобы не закричать от боли, заглушить страх, что сына больше нет. В памяти всплывали его детские шаги в коридоре, его смех, когда он, перепачканный, врывался с улицы и кричал: «Ма, гляди, что нашёл!» Теперь вокруг была тишина — густая, как снежные сугробы за окном.
Оправдания кончились. Осталась только пропасть. Холодная, бездонная, она росла с каждым днём, как ледяная стена между «было» и «есть».
В их районе таких матерей хватало. Женщины с потухшими глазами, чьи дети растворились за границей. Соседка Марфа шептала: «Главное, что жив, Лидка. Держись за это». Лидия Павловна кивала, но внутри клокотало: ей мало знать, что он жив. Хотелось слышать его «Ма, как ты?» — не ради денег, а чтобы сердце не сжималось в комок.
Жила она скромно. Огородик за домом, кот Васька, старенький телевизор с бесконечными сериалами. По четвергам — уборка, по субботам — базар, где продавцы встречали её как родную. Вязала. Сначала носки для Артёма, вспоминая его крупные ступни. Потом — просто так, складывая в шкаф, будто кто-то ещё придет за этим теплом. Шила покрывала для приюта. Лишь бы руки не тряслись от пустоты. Лишь бы день не проваливался в бездну.
В один из промозглых вечеров раздался звонок. Лидия Павловна подумала — соседи за солью. Открыла — и мир перекосился. На пороге стоял мальчишка лет десяти, в поношенной куртке и с рюкзачком. Серые глаза смотрели твёрдо, будто он уже знал, что жизнь — штука непредсказуемая.
— Вы Лидия Павловна? — голос дрогнул, то ли от холода, то ли от страха.
— Я… — прошептала она, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.
— Я Степан. Мама сказала, что у вас можно пожить. Сказала, у бабушки всегда…
Мир поплыл. Она разглядела его обветренные щёки, потрёпанные шнурки на ботинках. А потом — глаза. Такие же, как у Артёма в детстве. Тот же взгляд — прямой, немножко дерзкий.
— Поесть хочешь? — спросила она, хватаясь за обыденность, как за якорь.
— Чаю можно. С вареньем, если есть, — он робко улыбнулся.
Он вошёл, будто знал этот дом сто лет. Аккуратно поставил рюкзак, развязал шарф. Лидия Павловна заметила, как заштопан его свитер, как болтается пуговица на рукаве.
Телефон дрогнул. Артём. Впервые за год.
— Мам, сорян, всё сложно. Позже перезвоню, ок?
Он бросил трубку. Она стояла, глядя на Степу, который уже гладил Ваську, осторожно, будто боялся обидеть.
— Можно я его покормлю? — спросил мальчик. — Я умею. У нас кот был.
— Васька, — машинально ответила она. — Только не перекорми.
— А почитать ему можно? Мама говорила, котам нравится, когда им читают. Тогда сны хорошие снятся.
Сначала он был как призрак. Пелки вытирал, носки сам стирал, спал, вцепившись в подушку, с включённым ночником — будто боялся, что тьма его заберёт. Но потом начал смеяться. Просить вторую порцию блинов. Тащить с улицы шишки, камешки, истории про дворовых псов. Однажды принёс замёрзшего воробья — отогревал его за пазухой.
Лидия Павловна боролась с надеждой. Каждую ночь твердила: «Он уедет». Но утром ждала его шагов, его вопросов, его смеха. А потом сдалась. Он стал её рассветом, её закатом, смыслом вставать по утрам.
Степа прожил у неё три месяца. Артём позвонил дважды. Коротко, деловито. О делах, о долгах, о том, что «не сейчас». Ни слова о сыне. Ни слова о ней. Только: «Ма, не грузи меня».
Она молчала. Хотя вопросы жгли изнутри. Но молчала. Ради Степы. Ради дома, который снова задышал.
Когда он уезжал, город уже утонул в снегу. На перроне он обнял её так сильно, что ей стало больно. Без слёз, без слов — но так, будто боялся отпускать. Она не плакала. Только гладила его по стриженой голове, будто прощалась с частью себя. Махала поезду, пока он не исчез в метели. Потом — в тишине.
Через неделю пришло письмо. На тетрадном листе, корявым почерком. Стёпа писал, что скучает, что в школе дали приз за рисунок, а Васька — «самый умный кот на свете». В конце стояло:
«Я понял, где люди не теряются».
Она перечитывала эти слова, сжимая листок, будто это была грамота на жизнь. За окном медленно падал снег, укрывая крыши, заборы, скамейку у подъезда. Потом она взяла спицы. Надо было связать ещё пару носков. Не для кого-то. Просто. На всякий случай. Чтобы было тепло — даже если тот, кому оно нужно, ещё об этом не знает.
