Прошло уже девять месяцев, как Артём пропал без вести. Сначала Елена Ивановна считала дни, зачёркивая их в потрёпанном календаре на кухне. Потом перестала — слишком больно было встречать рассвет, зная, что почтовый ящик снова пуст. Она всё ещё открывала его дважды в день: утром, когда первые лучи скользили по заиндевевшему стеклу, и вечером, пока сумерки окутывали её хрущёвку на окраине Нижневартовска. Почтальонша, тётя Зина, уже не здоровалась, лишь торопливо проходила мимо, будто боялась встретиться с её взглядом.
Он уехал в США четыре года назад. По контракту. Сулил золотые горы: «Мама, год-другой — и вернусь богачом!» Уезжал с полупустым чемоданом, улыбкой до ушей и глазами, полными надежды. Сначала писал часто — смайлики в мессенджере, ночные звонки сквозь восемь часов разницы. Потом реже. А потом — тишина. Как будто его проглотила эта далёкая земля, заставив забыть родной дом, мать, даже запах сибирской сосны за окном.
Она придумывала оправдания, как молитву. «Работает. Осваивается. Некогда.» Шептала их, мешая борщ, чтобы не расплакаться над кастрюлей. В ушах звенел его детский смех, когда он, запылённый, влетал в квартиру с криком: «Мама, глянь, что во дворе нашёл!» Теперь же тишину нарушал только храп Мурлыка — рыжего кота, который спал на Артёмовой подушке.
Оправдания кончились. Осталась пустота. Она росла с каждым днём, как ледяная трещина во льду, разделяя «было» и «стало».
В их районе таких матерей хватало. Женщины с потухшими глазами, чьи дети растворились за границей. Соседка Мария качала головой: «Лучше тишина, чем плохие вести, Ленка.» Елена Ивановна кивала, но внутри ныло: ей мало было знать, что он жив. Ей нужно было слышать его голос.
Жила она скромно: огород с картошкой, пенсия, старый «Рубин» с вечными сериалами. По четвергам — баня, по воскресеньям — базар, где продавцы спрашивали: «Опять без авоськи, Лена Ивановна?» Вязала. Сначала носки для Артёма, вспоминая его размер. Потом — просто так, заполняя шкаф варежками, будто они ещё кому-то пригодятся.
В тот ноябрьский вечер, когда ветер выл в стыках рам, в дверь постучали. Она подумала — сосед за солью. Открыла — и сердце упало. На пороге стоял мальчишка лет десяти, в поношенной куртке и с рюкзаком за плечами. Глаза — серо-голубые, с хитринкой, будто он уже научился не удивляться ударам судьбы.
— Вы Елена Ивановна? — прошептал он, ёжась от холода.
Ответить она не успела. В кармане затрясся телефон. Артём. Впервые за триста дней.
— Мам… потом объясню. Не сейчас. — И отключился.
Она смотрела на мальчика, который уже гладил Мурлыка, осторожно, словно боясь раздавить.
— Меня Ваня зовут. Папа сказал… можно у вас пожить немного?
Он ел чинно, убирал крошки со стола, спал, прижав к груди потрёпанного мишку. На пятый день принёс с улицы облезлого щенка. На седьмой — попросил научить варить борщ. А ночью, когда ему снились кошмары, звал её: «Бабушка, можно к вам?»
Артём звонил ещё дважды. Говорил о долгах, о проблемах, о том, что «не время объяснять». Ни слова о сыне. Она молчала. Ради Вани.
Когда его забрали обратно, на улице стоял сорокаградусный мороз. На перроне он вдруг обнял её так сильно, что захрустела дублёнка.
— Я знаю, где люди не пропадают, — прошептал он ей в воротник.
Письмо пришло через неделю. Детские каракули, три восклицательных знака и засушенная веточка рябины. «Мурлык теперь спит на моей кровати. А я — на его.» Внизу, неровно, как важный секрет:
«Там, где ждут.»
Она достала спицы. Надо было связать новые носки. Вдруг ещё кто-то придёт с холода.
