Прошло уже девять месяцев, как пропал Артём. Сначала Лидия Петровна вела счёт дням, отмечая крестиками в отрывном календаре на кухне. Потом перешла на недели. А потом и вовсе перестала, потому что каждый новый день без вестей ранил её, как колючий сибирский ветер. Она всё так же проверяла почтовый ящик — утром, когда первые лучи солнца пробивались сквозь заиндевевшие стёкла, и вечером, в маленькой хрущёвке на окраине Томска. Почтальон Дарья уже не здоровалась, пробегая мимо, будто её молчание могло унять боль. Но ящик оставался пустым. Снова и снова.
Артём уехал в Америку четыре года назад. Заключил контракт. Обещал, что ненадолго. Что подзаработает, устроится, поможет. Вернётся. Уезжал с одним чемоданом, улыбкой и горящими глазами. Первое время писал часто — короткие смс, звонки по выходным. Потом реже. А потом — тишина. Будто за океаном кто-то стирал его прошлое, вычёркивая из памяти родной дом, улицу, мать.
Лидия Петровна цеплялась за отговорки, как утопающий за соломинку. Он занят. Учится. Строит жизнь. Шептала это, готовя ужин, чтобы не зарыдать, чтобы заглушить страх, что сын исчез навсегда. Вспоминала его детские шаги по коридору, смех, когда он, перемазанный в грязи, влетал с улицы и кричал: «Мам, я нашёл чудо!» Теперь же вокруг была тишина — густая, как сибирский снег, засыпавший их городок.
Отговорки закончились. Осталась лишь пропасть. Холодная, чёрная, она росла с каждым днём, как ледяная стена между прошлым и настоящим.
В их районе таких матерей хватало. Женщины, чьи дети уехали, оставив пустые ящики и недосказанные слова. Узнавали друг друга по взгляду — живому, но затянутому пеленой тоски. Соседка Вера шептала: «Радуйся, что здоров. Бери, что дают, Лидка». Лидия Петровна кивала, а внутри поднималась горечь. Ей было мало знать, что он жив. Ей нужно было слышать его голос, его «Мам, как ты?» — не ради денег, а чтобы сердце билось ровно.
Жила она скромно. Огород за домом, кот Васька, старенький телевизор с бесконечными сериалами. По пятницам — уборка, по субботам — базар, где продавцы здоровались, будто с роднёй, а тётя Зина с овощами ворчала: «Опять без пакета, Лидия Петровна?» Вязала. Сначала носки для Артёма, вспоминая его большие ступни. Потом — просто так, складывая в шкаф, будто кто-то ещё придёт за теплом. Шила подстилки для бездомных кошек. Лишь бы руки не тряслись. Лишь бы день не проваливался в бездну.
Однажды серым ноябрьским утром раздался звонок. Лидия Петровна решила, что это соседка — за солью или спичками. Или курьер ошибся дверью. Открыла — и мир застыл. На пороге стоял мальчик лет десяти, в потрёпанной курточке и с рюкзачком. Глаза — ясные, с хитринкой, будто он уже знал, что жизнь преподносит сюрпризы.
— Вы Лидия Петровна? — спросил он тихо, голос дрожал то ли от холода, то ли от волнения.
— Да… — выдохнула она, чувствуя, как сердце ёкнуло.
— Я Степан. Папа сказал, что можно к вам. Сказал, у бабушки всегда хорошо.
Мир качнулся. Лидия Петровна не сразу поняла, что происходит. Только заметила, как у мальчика замёрзли уши и как он теребит рукав. А потом — его глаза. Вылитый Артём в детстве. Тот же взгляд, та же твёрдость.
— Проголодался? — спросила она, хватаясь за слова, как за якорь.
— Можно чаю? С вареньем, если есть, — ответил он, робко улыбнувшись.
Он вошёл, поставил рюкзак и сел за стол. Спокойно, будто всегда здесь жил. Снял валенки, аккуратно сложил шапку, разгладил варежки. Лидия Петровна увидела, как заношен его свитер, как шнурок на ботинке вот-вот развяжется.
В этот момент зазвонил телефон. Артём. Впервые за год.
— Мам, прости, не мог раньше. Тут всё… сложно. Позвоню позже, ладно?
Он сбросил, не дожидаясь ответа. Она стояла, глядя на Стёпу, который уже гладил Ваську, осторожно, как будто боялся сделать больно.
— Можно я его покормлю? — спросил мальчик. — Я умею. У нас был кот.
— Его зовут Васька, — сказала она, всё ещё не веря, что это не сон.
— Можно я ему почитаю? Мама говорила, сказки на ночь делают сны добрее.
Сначала он был как тень. Ел молча, убирал за собой, засыпал, вцепившись в одеяло, с горящим ночником — словно боялся темноты. Писал в тетрадке, рисовал, спрашивал разрешения на всё — взять ложку, включить воду, выйти во двор. Боялся быть обузой. Но потом стал улыбаться. Просил добавки блинов. Приносил с улицы каштаны, шишки, рассказы о дворовых котах. А однажды принёс замёрзшего воробья, закутал его в шарф и отогревал у печки.
Лидия Петровна боялась привязываться. Каждый вечер шептала: «Он уедет». Но каждое утро ждала его шагов, его вопросов, его смеха. А потом сдалась. Он стал её утром, её вечером, её смыслом, как тёплый свет в окошке.
Стёпа прожил у неё три месяца. Артём звонил дважды. Коротко, сухо. О деньгах, о проблемах. Ни слова о сыне. Ни слова о ней. Только: «Мам, не спрашивай пока».
Она молчала. Хотя вопросы жгли душу, как огонь. Ради Стёпы. Ради дома, который снова ожил.
Когда он уезжал, город уже сковало морозом. На вокзале он обнял её так крепко, что она почувствовала его сердце. Без слёз, без слов, но с такой силой, будто отпускать её было больно. Она не плакала. Только гладила его по голове, прощаясь с частью себя. Махала поезду, пока он не скрылся в снежной пелене.
Через неделю пришло письмо. Настоящее, в конверте, с корявыми буквами. Стёпа писал, что всё хорошо, что скучает, что Васька — лучший кот. «Он всё понимает, даже когда я молчу», — написал он. А вА потом она достала старую шкатулку и положила письмо туда, рядом с фотографией Артёма в детстве, зная, что где-то там, за тысячу километров, её тепло теперь живёт в двух сердцах.
