Последний пирог бабушки Антонины: сон о забвении, любви и пустоте
На краю забытой богом деревушки под Воронежем, в избушке с покосившимися ставнями, жила Антонина Семёновна — женщина, которую все звали просто Семёновной. Имя её стёрлось из памяти сельчан, но уважение к ней тлело, как уголёк в печи.
В девяносто пять лет она ещё держалась бодро: и печь топила, и огород копала, и в избе — чистота, будто не старуха тут живёт, а невидимые духи порядок наводят. Белоснежный платочек, выцветший фартук, побеленные стены, окна, умытые дождями, — Семёновна знала толк в достойной жизни.
После смерти супруга, что случилось двенадцать лет назад, она осталась одна. Дети — сын Григорий, дочери Вера и Люба — давно разъехались по городам, словно воробьи на разные провода. Внуки выросли, обросли своими делами и вспоминали деревенскую бабушку раз в год — если повезёт.
Но она не роптала. Понимала: у каждого своя дорога. А она… просто жила, хлопотала, кормила своих козушек, пекла пироги и верила, что это не напрасно.
Подарки, что возвращаются
— Здравствуй, Семёновна! — как-то заглянула соседка Галя с внучкой. — За творогом пришли! Танюшка твой только и ест, магазинный — фу!
— Ах, родненькие мои! На вот пирог с яблоками — Танюшин любимый.
— Спасибо, бабуль! — просияла девочка.
— Балую вас, грешница, — смеялась Антонина. — А кому ещё баловать-то? Мои-то не едят… Недавно Витя, сосед, привёз назад гостинцы — сыр, варенье, пироги. «Не надо», говорят. А я, старая дура, ночами колдовала у печи…
Соседки переглянулись. Они знали: сын приезжал раз в году — начальство на охоту возил. Внук являлся на майские с шумной компанией, ночевали, орали, утром — как ветром сдуло. А дочери… Лет семь их не видели. Внуки их когда-то каждое лето тут пропадали. Теперь — то Турция, то Сочи.
— А козы твои как? Не тяжко? — спросила Галя.
— Да куда ж без них? Они мне как часы жизни. Без дела — кости стынут. А с ними — встать надо, подоить, напоить… Движение — оно живит, Галь.
Огород, ставший ненужным
Летом Семёновна, как всегда, копала грядки. Всё аккуратно: морковь, свёкла, лук… Ни сорняка. Но соседи замечали: бабка стала чаще опираться на забор, дышит тяжело.
Однажды упала — сердце прихватило. Попросила Галю: позвони детям, скажи — мать помирает. Та позвонила. Но никто не приехал. Ни Григорий, ни Вера, ни Люба. Только гудки в трубке.
Соседи выхаживали бабку всем миром. Витя лекарства привёз, Галя доила коз, другая соседка супы носила. Антонина смущалась — не привыкла быть обузой.
Осипла. Ослабла. Написала письмо:
«Заберите меня. Не могу одна…»
Ответа не было. Словно в воду кануло.
Прощание
Летом она сдалась. Коз отдала Гале. Грядки не засадила — впервые за шестьдесят лет. Сидела у окна, смотрела на заросший бурьяном огород — землю, которую когда-то любила, а теперь не могла поднять.
Как-то нашла в чулане старые тетрадки. Вырвала лист, долго писала. Каждую букву — через боль, каждое слово — сквозь слёзы. Потом положила записку на стол, рядом — свёрток с рублями.
…Шёл дождь. Неделю из трубы не шёл дым. Соседи забеспокоились.
Зашли — а бабка лежит тихо, укрыта платком, будто спит. Только уже не проснётся.
Позвонили детям. Тишина. Написали. Пусто.
Похоронили её соседи. Галя, Витя, ещё четверо. Женщины пироги пекли, мужики гроб сколотили. Всё — как для родной.
Дети приехали на третий день. Когда уже всё кончилось. Ключ получили, молча вошли в избу.
На столе — белая скатерть. На ней — свёрток с деньгами и письмо.
«Дорогие мои — Григорий, Вера, Люба.
Вот и собрались вы. Не ссорьтесь, держитесь друг за друга. Хозяйство раздала. Иконы — в храм, если не возьмёте. Кота моего — к Вите, он добряк. Избу продайте, деньги поделите. Простите и прощайте.
Мать.»
Забвение
Избу закрыли. Доски на окна набили. Кота выпустили на улицу.
Уехали. Больше не возвращались.
Дом зарос крапивой и репейником. Никто не брал старую избёнку в глухомани.
Могилка Антонины Семёновны зарастала так же — тишиной и полынью. Но Галя, когда шла мимо погоста, всегда заходила. Полола, цветы сажала.
— Много ты добра мне сделала, голубушка… — шептала она. — Хоть могилку твою не забуду…
Так уходят те, кто отдал жизнь детям. Кто любит до последнего вздоха. Но иногда — в пустоту.
Без «спасибо».
Без последнего «мама».
Без звонка.
А изба стоит. Пустая. С выцветшими занавесками и запахом корицы, застывшими где-то в прошлом.
