В забытой деревушке под Псковом, в небольшом доме с резными наличниками, жила Анна Петровна — её все в округе звали просто Петровной. Имя её давно стёрлось из памяти соседей, но уважение к ней жило в каждом сердце.
В свои девяносто пять лет она держалась бодро: и печь топила сама, и картошку копала, и в избе — чистота, будто не старушка тут живёт, а целый отряд помощниц. Белый платочек, ситцевый фартук, выбеленные печь и пол, сверкающие окна с геранью — Петровна была из тех, кто умел жить с достоинством.
После смерти мужа, что случилась двенадцать лет назад, она осталась одна. Дети — трое: сын Сергей, дочери Галина и Людмила — давно уехали в города, разлетелись, как снегири с первых морозов, кто куда. Внуки выросли, закружились в своих делах и о бабушке вспоминали редко. Разве что на Рождество позвонить.
Но она не роптала. Понимала: у каждого своя дорога. А она… Она просто жила, работала, любила своих кур, пекла блины и верила, что её труд не напрасен.
**Гостинцы, которые не берут**
— Петровна, здравствуйте! — заглянула как-то соседка Нюра с внучкой. — За яйцами пришли. Катя только твои ест, магазинные воняют, говорит!
— Ах, голубушки, вот вам блины с малиной — Катюшины любимые.
— Спасибо, бабуля! — просияла девочка.
— Балую вас, грешница, — усмехнулась Анна. — А кому ещё баловать, как не детям? Мои всё не едят, всё некогда… Намедни Ванька, сосед, назад привёз мои гостинцы — мол, не взяли. Ни блины, ни яйца, ни мёд, ни огурцы — «не едим». А я, как дура, старалась…
Соседки переглянулись. Они знали: сын приезжал раз в два года — коллег на охоту возил. Внук — с друзьями на шашлыки, всю ночь орали под гитару. Утром — и след простыл. А дочки уже лет шесть не появлялись. Внуки их, когда маленькие были, каждое лето у бабушки гостили. Теперь — забыли тропу, шляются по заграницам.
— А куры твои как? Не тяжело с ними? — спросила Нюра.
— Да куда без них? Они мне и жить велят. Без дела — к земле потянет. А с ними — и вставать надо, и кормить, и яйца собирать… Движение — польза, Нюрка.
**Огород, который стал чужим**
Летом Петровна, как всегда, копошилась на грядках. Картошка, лук, морковь, свёкла — всё по порядку, ни соринки. Но соседи заметили: бабушка чаще садится на лавочку, дышит тяжело.
Однажды упала — стало плохо. Попросила Нюру: позвони детям, скажи — мать при смерти. Та позвонила. Но никто не приехал. Ни Сергей, ни Галина, ни Люда. Только гудки в трубке.
Соседи выходили Петровну как могли. Ванька лекарства привёз, Нюра кормила кур, другая соседка суп варила, пироги пекла. Бабушка стыдилась — не привыкла быть обузой.
Опустились руки. Совсем. Написала письмо:
«Заберите меня. Не могу одна…»
Ответа не было. Словно в воду кануло.
**Прощание**
Летом она решила: хватит. Кур отдала Нюре. Грядки не засадила — впервые за шестьдесят лет. Сидела у окна, смотрела на заросший бурьяном огород — землю, которую так любила и которую теперь не могла поднять.
Однажды нашла в сундуке старые письма. Вырвала чистый лист, долго писала. Каждую букву — через силу, каждое слово — со слезой. Потом положила записку на стол, рядом — свёрток с рублями.
…Шёл осенний дождь. Неделю из трубы не шёл дым. Соседи забеспокоились.
Зашли — а бабушка лежит тихо, укрыта пуховым платком, будто спит. Но больше не проснётся.
Позвонили детям. Никто не взял трубку. Написали. Тишина.
Похороны устроили соседи. Нюра, Ваня, ещё несколько человек. Женщины поминали, мужики гроб сколотили. Всё — как для родной.
Дети приехали на третий день. Когда всё уже было кончено. Получили от соседей ключ, молча вошли в дом.
На столе — вышитая скатерть. На ней — свёрток с деньгами и письмо.
«Родные мои — Сергей, Галина, Людмила.
Вот и собрались вы вместе. Прошу: не ругайтесь, будьте дружны. Хозяйство раздала. Иконы — в храм, если не возьмёте. Кошку мою — к Ване, он ей рад будет. Дом продайте, деньги поделите. Простите и прощайте.
Мама.»
**Заросшая память**
Дом закрыли. Доски на окнах, замок на двери. Кошку просто выгнали на улицу.
Уехали. Больше в деревню не возвращались.
Изба зарастала крапивой и репейником. Никто не хотел покупать старый дом в глуши.
Могилка Анны Петровны зарастала так же — тишиной и полынью. Но Нюра, как шла мимо погоста, всегда заходила. Подметала, сажала бархатцы.
— Много ты добра в жизни сделала, голубушка… — шептала она. — А я хоть память твою не дам пропасть…
Так уходят те, кто отдаёт всё детям. Кто любит до последней минуты. Но иногда — в пустоту.
Иногда — без «прости».
Без последнего «мам».
Без звонка.
А дом — стоит. Одинокий. С кружевными занавесками и запахом парного молока, застывшими где-то в прошлом.
