28 мая.
Жил на окраине глухой деревушки под Вологдой старик по имени Иван Петрович. В селе его звали просто Петровичем — имя стёрлось, а уважение осталось.
В девяносто пять лет он ещё держался бодро: и дрова колол, и огород копал, и в избе порядок держал, будто не одинокий дед там жил, а целая бригада уборщиков. Клетчатая рубаха, подшитые валенки, выскобленный до желтизны пол, вымытые стёкла с геранью — Петрович был из тех, кто умел стареть достойно.
После смерти жены, случившейся двенадцать лет назад, остался один. Дети — сын Дмитрий, дочери Галина и Люба — давно уехали в города, разбежались, как талый снег по весне. Внуки подросли, закрутились в своих делах и про деда вспоминали редко. Разве что на Пасху звонком.
Но он не роптал. Понимал: у каждого своя дорога. А он… Продолжал вставать на заре, доить корову Марфу, печь блины и верить, что труд не напрасен.
**Гостинцы, что вернулись**
— Здорово, Петрович! — зашла как-то соседка Варя с внучкой. — За молочком пришли. Катя твоё только пьёт, магазинное выплёвывает!
— Эх, родные, да я вам ещё и блинчиков заверну! Катюша моя сладкоежка…
— Спасибо, дедуля! — засмеялась девочка.
— Балую, знаю, — хрипел Иван. — Да кого мне и баловать-то? Мои-то не берут… В прошлый раз Дима гостинцы назад привёз — ни пирогов, ни мёда, ни солёных огурцов. «Места в машине нет», — говорит. А я, старый дурак, неделю мариновал…
Соседи переглянулись. Все знали: сын приезжал раз в два года — начальство на охоту возил. Внучка — на майские с парнем, всю ночь бухали под гармонь. А дочки лет семь как не появлялись.
— А Марфа-то как? Не тяжело? — спросила Варя.
— Да куда без неё? Она мне дни считает. Без дела — кости ветшают. А тут и воду принести, и сена подкинуть… Движение, Варь, оно жизнь.
**Земля, что больше не кормит**
Летом Петрович, как всегда, ковырялся в огороде. Картошка, лук, морковь — всё по ниточке. Но соседи заметили: стал чаще садиться на лавочку, руками трясёт.
Однажды слёг — сердце прихватило. Попросил Варю: позвони детям, скажи — отец плох. Позвонила. Никто не приехал. Ни Дмитрий, ни Галина, ни Люба. Только гудки в трубке.
Деревня выхаживала старика. Степан лекарства из райцентра привёз, Варя корову доила, тётя Маша щи носила. Петрович морщился — не привык обузой быть.
Окончательно сдал. Написал карандашом:
«Заберите. Не могу один…»
Ответа не дождался. Будто в стену говорил.
**Последняя страница**
В августе решил: хватит. Марфу отдал Варе. Грядки не засадил — впервые за шестьдесят лет. Сидел на крыльце, смотрел на заросший лопухами участок — землю, которая кормила его всю жизнь и которую теперь не мог поднять.
Нашёл в сундуке старый блокнот. Вырвал листок, долго выводил буквы. Каждую — через боль. Потом положил на стол рядом с тряпицей, туго завязанной узлом.
…Шли дожди. Дым из трубы три дня не шёл. Соседи заглянули.
Нашли его на печи — лежит, руки на груди, будто спит. Только не проснётся.
Позвонили детям. Никто не взял трубку. Написали — тишина.
Хоронили всем селом. Варя блины пекла, Степан гроб сколотил, мужики могилу копали. По-родственному.
Дети приехали через день. Когда всё уже было кончено. Соседи передали ключ. Молча вошли в избу.
На столе — вышитое полотенце. На нём — узелок с деньгами и записка:
«Дорогие Дима, Галя, Люба.
Вот и собрались. Не ссорьтесь. Хозяйство раздал. Иконы — в церковь, если не нужны. Пса моего Шарика — к Степану, он не обидит. Избу продайте, деньги поделите. Простите.
Отец.»
**Забвение**
Избу закрыли. Доски на окна прибили. Пса выпустили в поле.
Уехали. Больше в деревню не возвращались.
Дом зарос лебедой и репейником. Никому не нужна старая изба в глухомани.
Могила Петровича зарастала так же — молчанием да полынью. Но Варя, бывало, зайдёт. Сорняки выполет, ромашек нарвёт.
— Много ты добра людям сделал, Иваныч… — бормотала она. — Хоть я не забуду…
Так и уходят те, кто всю жизнь отдавал. Кто любил до последнего вздоха. А в ответ — тишина.
Без «спасибо».
Без последнего «пап».
Без прощального звонка.
А изба стоит. Пустая. С пыльными занавесками и запахом сушёных грибов, застывшими где-то в прошлом.
**Сегодня понял:** старость — это не годы. Это когда твой голос больше никто не слышит.
