— Сынок, дом твой будет… Только, ради Бога, не бросай сестру. Она ведь больная, — прошептала мать, будто шелест осенних листьев.
— Ванечка, послушай… — едва слышно выдохнула она, и каждое слово давалось ей, как подъём в гору с тяжёлым узлом за спиной.
Болезнь высосала из неё все силы. Лежала она, тонкая, как тростинка, и Ваня с трудом узнавал в этой тени ту самую мать — крепкую, с весёлыми глазами и руками, знавшими и ласку, и работу.
— Сынок, не оставляй Дашу… Она не такая, как люди, но она наша кровь. Обещай… — и вдруг её пальцы, слабые, как прутики, сжали его руку с такой силой, что он аж подпрыгнул. Откуда только взялось?
Иван скривился. Взгляд его сам собой уплыл к сестре, сидевшей в уголке их пермской хрущёвки. Дашеньке было за сорок, а она всё возилась с потрёпанной тряпичной куклой, мурлыча себе под нос песенку. Улыбалась, будто завтра — не похороны, а именины.
У самого Ивана жизнь складывалась — хоть портрет в журнал «Форбс» вставляй: строительная компания, крутой джип, коттедж под Кировом. Вот только места для Даши там не нашлось. Дети её побаивались, а жена, Алёна, так и шипела: «Ненормальная». Хотя Даша тихая была, ни мухи не обидела.
— Ну… ты ж понимаешь… у меня семья… а Даша-то она… — забормотал Иван, пытаясь высвободить руку из цепких, как корни, пальцев матери.
— Сынок, отцовский дом твой… А Даше я трёшку оставила. Всё оформлено.
— Да откуда?! — Иван с женой переглянулись, будто им в руки неожиданно сунули мешок с миллионом.
— За старушкой-учительницей ухаживала… Харчи носила, таблетки… Добрая была. Кто ж знал, что квартиру мне завещает? На Дашу переписала, чтоб угол свой был. Но ты… ты приглядывай, прошу… Квартира потом детям твоим достанется…
В ту же ночь мать не стало.
Даша, кажется, и не поняла, что осиротела. Иван забрал её к себе, а в той самой трёшке затеял ремонт.
— Нафига ей три комнаты? Пусть у нас поживёт. А там сдадим, — с энтузиазмом сообщил он жене.
Алёна сначала не возражала. Даша не мешала: целыми днями с куклами возилась или вещи в шкафу перебирала, улыбаясь своему отражению в зеркале. Но её чудачества нервировали. «Сегодня мирная, а завтра нож в спину вонзит», — шептала Алёна мужу.
«Потерпи», — уговаривал Иван. А через полгода, с помощью нотариуса-приятеля, переоформил на себя и отцовский дом, и сестрину квартиру. Дашеньку уговорил подмахнуть бумажки, не вникая.
С этого момента жизнь сестры превратилась в кромешный ад.
Пока Иван на работе пропадал, Алёна издевалась над Дашей. Обзывала, в комнате запирала, даже летом во двор не выпускала. Иногда вместо обеда ставила перед ней миску с кошачьим «Вискасом», кричала так, что бедняга в сопли рыдала. Как-то раз Алёна Дашу по щеке шлёпнула. Та от страха даже обмочилась.
— Ты ещё и штаны пачкаешь?! Вали из моего дома, чтоб глаза мои тебя не видели! — орала Алёна, швыряя Дашины пожитки в мусорный пакет.
— Где Даша? — спросил Иван вечером, заваливаясь на диван.
— Сбежала! — отрезала Алёна. — Представляешь, обделалась посреди комнаты, а потом в спальню заперлась. Я дверь еле открыла, поругала её, а она — хвать сумку и наутек! Не гоняться же мне за ней, цацкой такой!
Иван задумался, потом махнул рукой:
— Ладно, ушла так ушла… — и щёлкнул пультом. — Кстати, жильцов на ту трёшку нашёл.
Но спал он плохо. Всю ночь ворочался, думая о Даше. Где она? Она ж как дитя малое, на улице пропадёт. Под утро забылся, и приснилась ему мать — в гробу лежит, пальцем грозит: «Я ж тебя просила, сынок…»
Сон этот стал приходить каждую неделю, высасывая силы. Иван не выдержал. Через два месяца позвонил крёстной, тёте Глаше:
— Может, Даша у тебя?
— Ох, Ванька, совесть заела? — хмыкнула тётя Глаша. — Хорошо, я к вам тогда зашла. Нашла Дашеньку у вас во дворе — вся дрожит, как осиновый лист. Как она одна доползла — ума не приложу! Теперь у меня живёт. Квартира мне её не нужна, а ты… молись, чтоб Бог на том свете не сильно попенял!
— Да ладно тебе… — буркнул Иван и бросил трубку. Ну хоть нашлась, слава Богу.
Даша умерла через два месяца. Та же хворь, что и у матери. Иван на похороны не пришёл — «срочные переговоры» были.
Прошло десять лет. Теперь сам Иван прикован к кровати. Тело ноет, а душа — ещё сильнее. Алёна с каким-то проходимцем в соседней комнате живёт. Дети заглядывают редко, носы ворочат: «Опять от тебя, пап, запашок…»
Как-то Алёна ввалилась с бумагами:
— Распишись, дела уладить надо.
Он подмахнул. Потом понял — это был дар на дом. Потом — на фирму. Поздно. Вспомнил мать, Дашу. Слёзы покатились по щекам.
«Простите… простите…» — прошептал он в пустую комнату.
