Под хмурым северным небом
Алевтина раскладывала вещи для продажи на Авито. Не от бедности — просто надоело смотреть на них. Каждая вещь помнила тех, кого больше нет. Времена, растаявшие как первый апрельский снег. Ту себя, что осталась где-то позади. Потертый свитер с оленями, подаренный тётей. Пальто с оторванной пуговицей, в котором когда-то ходила в театр. Чугунная сковорода, купленная на последние деньги перед свадьбой. Они заполняли шкафы, углы, давили на сердце.
Фотографировала у окна — свет там был как в старых ленинградских квартирах. Развешивала на плечиках, разглаживала, иногда даже сбрызгивала духами. Будто от этого зависело, обретут ли вещи новых хозяев или отправится на помойку. Хотелось, чтобы кто-то, листая объявления, вдруг замер и прошептал: «Это моё».
Поздним вечером пришло сообщение. Короткое, без приветствий: «Свитер ещё продаётся?» На часах било одиннадцать. Словно человек долго решался, собирал волю в кулак, прежде чем написать.
«Да, есть», — ответила. Он запросил адрес и добавил: «Буду через час». Ни торга, ни лишних слов — только сухое: «Ждите».
Алевтина торопливо убрала со стола крошки от пирожков. Когда зазвенел домофон, пальцы ещё пахли чесноком. Вытерла руки об фартук, поправила платок и открыла дверь.
На пороге стоял мужчина лет пятидесяти в потёртой телогрейке. Взгляд его скользил мимо, цепляясь за что-то незримое — за забытое слово, за тень тепла, за то, что осталось в другом времени.
— Добрый. За свитером. Вязаный, с оленями.
— Проходите, сейчас принесу. Он в шкафу.
Он не переступил порог, будто боялся нарушить негласный закон.
— У вас… батареи-то горячие. У нас в хрущёвке — лёд. Всё собираюсь починить, да руки не доходят.
— В этом году зима лютая, — кивнула она, направляясь в комнату. — Купила инфракрасный обогреватель, без него — как в погребе.
Вернулась с двумя свитерами — с оленями и ещё одним, синим, с норвежским узором.
— Вот, примерите. Может, и этот возьмёте? Шерсть мягкая, не кусается.
Он натянул их поверх телогрейки. Молча смотрел в зеркало, потом прошептал:
— Татьяна такие любила. Я сам… не разбираюсь. Без неё всё не так. Всё мимо.
Алевтина молча поправила воротник, не задавая лишних вопросов.
— Какой выбираете?
— Оба, если можно. Один мне. Второй — соседу. У него дом сгорел дотла. Семья по съёмным углам. Детишки в лёгких ветровках ходят…
Она уже открывала рот, чтобы сказать «берите даром», но он уже доставал из кармана смятые пятитысячные, словно чувствовал её порыв.
— Сколько с меня?
Назвала сумму вдвое меньше объявленной. Он отсчитал купюры, не глядя. Ладони — потрескавшиеся, с жёсткими мозолями, будто всю жизнь гнул спину на морозе.
— Спасибо вам.
— Пусть согревают, — тихо ответила она.
Он кивнул, но не уходил. Смотрел под ноги, потом вдруг поднял глаза:
— У вас тут… знаете, как в детстве у бабушки. Деревянные полы скрипят, чайник на плите шумит. Будто время остановилось.
Алевтина замерла. А потом, сама не зная почему, спросила:
— Чай со свежей малиной не хотите ли? Только что заварила. С мёдом и мятой.
Он колебался секунду, затем кивнул:
— Если с лимончиком. И если не обременю.
Сидели на кухне за облезлым столом. Он говорил сбивчиво — про сгоревший дом соседа, про работу на овощной базе, где мороз пробирает до костей, про поиски тёплых вещей перед крещенскими морозами. Алевтина слушала, и ей казалось, будто она вспоминает, каково это — разговаривать с человеком, который не смотрит на часы. Которому некуда спешить. Который просто пьёт с тобой чай, дышит одним воздухом, делит этот миг тепла.
Подливала кипяток, подкладывала варенье, задавала простые вопросы. Он отвечал, и в голосе его было удивление — словно он забыл, что кому-то может быть интересна его жизнь. Между их словами рождались паузы — не неловкие, а тёплые, как дыхание спящего ребёнка.
Через час он поднялся. Осторожно, словно боясь разбить хрупкое мгновение. На прощание сказал:
— Спасибо. Не только за свитера. За… вот это всё.
Алевтина осталась на кухне. Допила остывший чай, глядя, как последний лимонный ломтик тонет на дне кружки. Потом зашла в комнату. Там, на спинке кресла, висел третий свитер — серый, самый первый. Он хранил запах прошлого, того времени, когда кто-то тоже умел слушать. Она прижала его к щеке, провела ладонью по потёртым петлям и спрятала в самый дальний угол шкафа.
Продавать его она передумала.
