— Куда бы пожаловаться на дочь? — тихо шептала Зоя, прикрывая ладонью воспалённые глаза, валяясь на просевшем диване. — Чтобы объяснили ей, что мать надо почитать. Хотя бы кто-то… Хоть один человек…
В комнате царил мутный полумрак. Запах прокисшего вина, немытой посуды и спёртого воздуха въелся в обои, пропитал стены. Зоя не могла подняться — голова гудела, будто в черепе застрял товарный состав, и каждый его толчок отдавался тошнотой. Где она уснула? Когда? Не помнила. Как и не помнила, в какой момент вчера схватилась за бутылку, куда делись последние часы.
Снова она была одна.
Вероника ненавидела пьяных.
Не просто не выносила — ненавидела. Глухо, до дрожи в пальцах, до боли под рёбрами. Эта ненависть проросла в неё, как корень дикого дерева, душивший всё на своём пути. Ещё с детства, с тех ночей, когда их хрущёвка превращалась в филиал ада: мать, пошатываясь, врывалась в квартиру, грохала дверью, тыкалась в стену, не попадая по выключателю. Иногда — падала. Иногда — засыпала прямо в прихожей, не добравшись до кровати.
Однажды Вероника нашла Зою лёжащей у подъезда лицом в лужу. Ей было семь. Семь лет — а она уже знала, что такое жгучий стыд. Что такое перегар на рассвете, взгляды соседей, шёпот за спиной:
— Верка, твоя мамка сегодня в подъезде валяется или уже в вытрезвителе?
Она научилась глотать слёзы. Прятать разбитые стаканы, тайком выносить пустые бутылки в мусорный контейнер. Отмывать полы, когда мать не могла даже сесть. Стирать, убирать, готовить — потому что иначе было не выжить. В десять лет она знала, как вывести красное вино с ковра и отскрести рвоту с обоев.
Каждый вечер был пыткой. Мать орала на потолок, рыдала, швыряла банки с соленьями, билась головой о стену. А Вероника сидела в темноте, прижав к груди подушку, и замирала. Не дышала. Ждала. Лишь бы не спровоцировать, не разозлить, не привлечь внимания. Потому что пьяная Зоя была непредсказуема. То рыдала, то орала, то хваталась за ремень.
Вероника выросла. Сбежала при первой возможности. Поступила в институт, подрабатывала по ночам, чтобы снять угол. Потом встретила Егора. Спокойного, надёжного. Они расписались. Родился сынок — Артёмка. И Вероника поклялась:
— Мой ребёнок никогда не увидит меня пьяной. Не будет вздрагивать от скрипа двери. Не станет оттирать за мной пол.
Она обустраивала свой дом как крепость. Тишина, тепло, домашний борщ, сказки на ночь и выглаженное бельё с запахом мяты. Всё, чего у неё не было.
С матерью почти не общалась. Краткие звонки — и только в её «трезвые» периоды. Не пускала её в свою жизнь. Ни на шаг.
Но Зоя не понимала.
Каждое утро начиналось с головной боли и проклятий. Она ковыляла по квартире, спотыкалась о пустые бутылки. То просыпалась на кухне среди окурков и засохших тарелок, то — на диване, не помня, как там оказалась.
А иногда — в слезах, с обидой:
— Вот неблагодарная! Я ж её на свет производила, грудь ей отдавала, а она смылась, как последняя шавка. Ни звонка, ни весточки. Кровь от крови, а ведёт себя, как чужая!
Бывало, швыряла стакан в стену и орала так, что дребезжали стёкла:
— Сука! Думает, мать — как бумажку, выкинул и забыл?! Вот сдохну — даже не узнает!
Иногда — плакала. Тихо. Горестно. Потому что понимала. Что сама все сломала. Что каждую рюмку променяла на дочь. Что выбрала бутылку вместо любви. И что теперь — поздно.
Зоя пыталась вспомнить, где свернула не туда. После смерти мужа? После увольнения? Или ещё раньше — когда решила, что «рюмочка для аппетита» — это нормально?
Теперь она жила одна. Без родни. Без внука. С бутылкой и старыми фотографиями.
Она открывала альбом, где пыль лежала, как вековая пелена. Смотрела на Веронику — маленькую, с бантами, с глазами, полными доверия. Потом — на себя. Молодую. Ещё не сломленную.
И в её глазах мелькало что-то вроде ужаса.
— Что я натворила?..
Но чаще — поднималась злоба.
— Она же МОЯ плоть! Почему не помогает?! Почему я тут одна, а она живёт, как королева?!
И тогда Зоя хваталась за телефон, чтобы позвонить «куда положено» и потребовать:
— Пусть заставят её ухаживать за матерью! Ведь законы же есть! Я ведь не чужая ей, а родная!
А потом… бросала трубку. Сползала с дивана. И тянулась к тумбочке, где ждала недопитая бутылка. Потому что легче было снова забыться, чем признать правду.
Вероника знала: её мать одна. Пьёт. И, может, однажды умрёт в пустой квартире, и никто не найдёт. Но её сердце давно окаменело. Там остался лишь горький осадок. Вся боль научила её одному — спасай себя. И если кто-то тянет тебя ко дну — отпускай. Даже если это твоя мать.
Потому что уважение — не то, что можно вытребовать. Его надо заслужить. Или не растерять. А если растерял — назад не вернёшь. Даже если умоляешь.
И жаловаться уже некому.
Не на кого.
Потому что сама всё разрушила. Своими руками. Своим пойлом. Своим молчанием, когда надо было просто сказать: прости…
