Мать, которую не выбирают
Людмила не понимала, как её муж Дмитрий может позволять собственной матери так бесцеремонно вторгаться в их жизнь. Она же знала, каким горьким было его детство, как он мёрз и чувствовал себя лишним, пока старший брат Егор купался в материнской ласке, а Дмитрий донашивал его старые вещи и жил на обочине их семьи.
Почему же теперь он, взрослый, крепко стоящий на ногах мужчина, хозяин собственного дома, позволяет Антонине Павловне просто войти — даже не в гости, а как в свою собственность — и обжиться в комнате, которую они с Людмилой мечтали отдать будущему ребёнку?
— Всё-таки она моя мать, — глухо говорил Дмитрий, словно оправдываясь не только перед женой, но и перед самим собой. — Потерпим немного. Детей у нас пока нет.
Он пытался смягчить ситуацию, хотя внутри у него всё кипело. Он только начал жить, как мечтал. Приобрёл дом, женился на женщине, которую любил до боли в сердце, наконец-то перестал просыпаться с мыслью, что он никому не нужен. И вот — мать. С узлами, с упрёками, с вечными претензиями на то, что ей «положено».
— Ты же сам говорил, что эта комната будет детской! — не сдерживалась Людмила. — А теперь в ней хозяйничает твоя мама. Без спроса, без разговоров.
Дмитрий молчал. Да, он купил этот дом именно ради этих двух комнат — спальни и детской. Потому что мечтал о семье. Но теперь мечта снова отодвинулась на второй план. Как в детстве.
Всё вернулось на круги своя.
Он вспомнил, как в их маленькой квартире Егор получал всё — лучшие подарки, новые вещи, торты на именины. А ему, Диме, рассказывали про экономию, про «не по карману», про то, что счастье — роскошь. Он помнил, как мать выбивала последние деньги на новую куртку для Егора, а ему покупала поношенные сапоги на барахолке. Он знал, что был ребёнком «по остаточному принципу».
И вот теперь мать снова здесь. Говорит, что на пару дней, но вещи уже разложены, советы уже сыплются, а Людмилу она критикует за всё — за еду, за уборку, даже за то, как та одевается. И снова, как когда-то, пробуждает в Дмитрии ту самую вину — что не оправдал, не стал, не угодил.
Людмила старалась держаться, но срывы случались всё чаще. Она жаловалась, что Антонина Павловна специально перекладывает её вещи, выбрасывает полезную еду и подменяет её жирными котлетами и жареной картошкой, осуждает даже воду, которую та пьёт.
— Она делает это назло. Я уверена, — говорила Людмила, сжимая кулаки.
Дмитрий пытался поговорить с матерью. Но в ответ слышал:
— Ты меня выгоняешь из дома, который купил на мои молитвы? Я тебе с Егором квартиру оставлю, а вы тут со своей женой меня предаёте. Неблагодарные!
Он отмахивался. Та квартира ему была не нужна. Но когда Людмила — с дрожью в голосе — показала ему бумаги, найденные в вещах Антонины Павловны, Дмитрий не поверил глазам. Всё было записано на Егора: и квартира, и гараж, и даже тот огород, где он в детстве сажал морковку. Всё, что мать ему обещала, оказалось лишь пустыми словами.
— А мне пела песни, что всё будет моим. Что ради меня старалась, — Дмитрий тяжело опустился на стул.
Он не плакал. Но его молчание сдавило Людмиле сердце.
На следующий день он ушёл на работу, не сказав ни слова. А вечером, вернувшись, обнаружил, что матери больше нет. Её вещи стояли у ворот, а во взгляде жены горела обида.
— Я её выгнала, Дима. Прости, если нужно было посоветоваться, но я больше не выдержала.
— Из-за документов? — устало спросил он.
— Не только. Когда я сказала ей, что знаю правду, она назвала меня никем. Сказала, что ты её сын, а я — просто случайная женщина. Что это она имеет право жить здесь, а не я. Что этот дом — твой, а значит, её. И что ты меня бросишь, как только она тебе глаза откроет.
Дмитрий помолчал. Потом впервые в жизни назвал мать… змеёй. И даже не почувствовал вины за это слово.
— В конце, — добавила Людмила, — она нас прокляла. Меня, тебя, нашего будущего ребёнка. Сказала, что мы всё потеряем.
Дмитрий лишь кивнул. Всё было слишком знакомо. Слишком предсказуемо.
Прошло несколько месяцев. В их доме снова стало тихо. Людмила ждала ребёнка. Дмитрий больше не звонил ни матери, ни брату. Он просто стёр их из своей жизни. Потому что больше не хотел никому угождать.
Но однажды, гуляя с коляской после рождения сына, Людмила встретила соседку с их старой улицы. Та рассказала: Антонина Павловна уехала от Егора. Вернее, он сам её «устроил». В дом престарелых. Они не сошлись характерами. Несколько месяцев ругались, а потом он собрал её вещи и сказал, что ему не нужна капризная старуха.
Людмила замерла. Сердце сжалось.
— Он не должен знать, — прошептала она себе. — Не должен.
И вернувшись домой, ни словом не обмолвилась. Ни о доме престарелых, ни о том, как мать умоляла соседей дать телефон сына. Ни о чём.
Потому что её Дима заслужил покой, тишину и простое человеческое счастье. И если ради этого нужно было закрыть глаза на чужую старость — она была готова. Ведь любовь — это не только тепло. Это ещё и границы.
Так и живут. В доме, где детская комната наполняется смехом, а в спальне больше не звучит ложь. Где Антонина Павловна больше не командует, а Людмила не стискивает зубы от гнева.
Просто живут. Как семья. Настоящая.
