Полуденное солнце неспешно клонилось к закату, щедро разливая золото по пыльным аллеям. На краю уютного дворика, отгороженного кованым забором, под раскидистым дубом восседал Петр Семёнович. Он обожал эту скамейку — первую от корпуса, с идеальным видом на весь периметр. Здесь он был как старый телевизор, ловящий каждую новость в эфире заброшенных судеб.
Откинувшись на спинку, он вытянул ноющие ноги. Шальной ветерок играл его седыми вихрами, словно непослушный внучонок. Глаза были прикрыты, но уши — настороже. И он сразу уловил, как за решёткой с шипением притормозила чёрная «Волга».
Приоткрыв один глаз, Петр Семёнович скользнул взглядом к улице. Из-за тонированных стёкол ничего не разглядеть. Через пару секунд дверь распахнулась, и на асфальт выкатился круглолицый мужчина в кожаном пальто. Словно таракан на раскалённой сковороде, он метнулся к багажнику, вытащив два увесистых пакета.
— Ну, мам, вылезай, приехали! Красота-то какая, — бубнил он, заглядывая в салон с натянутым энтузиазмом.
За ним, шаркая стоптанными тапочками, выползла маленькая старушка. Сутулая, с лицом, на котором жизнь выцарапала все буквы алфавита. Мать.
— Сыночек, тащи вещи в приёмную… Мне ещё по делам бежать надо, — бросил он, даже не глядя в её сторону.
— Давай быстрее, мам, у меня совещание через полчаса! — огрызнулся мужчина, хлопая багажником.
Пётр Семёнович криво усмехнулся. «Ну вот, пополнение… ещё одна душа, сданная на склад, как старый комод». Сердце знакомо кольнуло, и он машинально полез в карман за таблеткой.
Минут через пять дверь приёмной хлопнула. Мужчина выскочил, впихнул себя в машину и умчался, не удостоив взглядом даже калитки. «Волга» исчезла за углом.
Пётр Семёнович закрыл глаза. Всплыло воспоминание — Агафья, его Гаша, ещё живая, ещё шепчущая ему по утрам что-то ласковое, как тёплый тулуп. Всю жизнь — рука в руке. Даже шутили: если умирать, то в один день, чтобы не скучать.
Но однажды утром он нашёл её глаза открытыми — и пустыми.
Мир рассыпался. Он не топил печь, не ел. Просто лежал в темноте, пока соседка Марья не притащила его сына телеграммой.
Сын объявился на третий день.
— Батя, не бери хлама, купим новое. Поедешь ко мне, в комнате для гостей поселим, — уговаривал он, сгребая отцовские пожитки в мешок.
— Фотку в рамке помоги снять, — только и попросил Пётр Семёнович.
— Да зачем она тебе? — закатил глаза сын, но, встретив отцовский взгляд, покорно снял.
Невестка встретила их сквозь зубы.
— Вить, ну я же не мог отца одного бросить! — шипел сын на кухне.
— А у меня, значит, свадьба племянницы — и твой папаша на диване?! — цыкнула она. — Дом престарелых не вариант? Ухаживать кто будет? Я? Да ни за что!
Пётр Семёнович всё услышал. Вышел в коридор, опёрся на косяк:
— Сын, она права. Оформляй бумаги. Дом продавай. Только не ругайтесь, ладно?
— Вот видишь! — тут же просияла невестка. — А ты упрямый, как ваш дед с Урала. Проходите, Пётр Семёнович, чайку налью.
Он тряхнул головой, будто отгоняя воспоминания. Вытер лицо платком и поднялся со скамейки. Нога ныла, но он побрёл к корпусу — проведать новенькую.
Старушка сидела у двери, сжимая в руках платочек. То скомкает, то разгладит. Губы дрожали, но глаза упрямо смотрели в стену.
— С новосельем… — неловко начал Пётр Семёнович. — Я Пётр Семёныч. А вас?
— Фекла… Никитична, — прошептала она.
— Сами решили или…? — тихо спросил он, но взгляд говорил: «Я всё знаю».
— Сама, сама! Сын у меня — большой начальник, внук в МГИМО поступил. Всё у нас хорошо, — бормотала она, словно оправдываясь перед кем-то невидимым.
«Ну да, — подумал Пётр Семёнович. — Привёз, бросил, как старый хлам. А она — “всё хорошо”. Только мать может так врать, чтоб не портить репутацию детям».
— Я тут ненадолго… Оформят бумаги — и заберут. Я не привыкла сидеть сложа руки. Без них мне никак…
Слёзы катились по морщинам, но она их яростно смахивала. Пётр Семёныч встал:
— Всё наладится. Терпите. Я пойду, воздухом подышу…
Он не обернулся. Не смог.
Наутро в коридоре — суматоха. Сосед по палате буркнул:
— Новенькую ночью увезли. Сердце.
Пётр Семёнович опустился на койку, отвернулся к стене. Молча.
— Отмучилась, голубушка… Спи спокойно, Фекла Никитична, — прошептал он, осеняя себя крестом и зажмуриваясь.
А за окном занимался новый день. Солнце стыдливо пробивалось сквозь мартовские тучи, будто извиняясь за то, что осветило мир, где брошенных стариков стало на одного больше.
