**Дневник. История одной скамейки и разбитого сердца**
Полдень. Солнце медленно сползает к горизонту, заливая золотым светом пыльные аллеи. На краю двора, огороженного кованым забором, под развесистой кроной дуба сидит Геннадий Сергеевич. Он любит эту скамейку — первую от главного входа, с видом на весь двор. Здесь он, будто старый летописец, подмечает каждую мелочь: шорох листвы, гул машин, новые лица — обрывки чужих судеб.
Он откинулся на спинку, вытянув ноги. Ветер треплет седые пряди, словно шалун. Глаза закрыты, но слух остёр. И вот — шипение тормозов за воротами.
Геннадий Сергеевич приоткрыл веки. У тротуара стоит чёрная «Волга» с тонированными стёклами. Через мгновение распахивается дверь, и из машины вываливается румяный мужчина в кожанке.
— Выходи, мам, приехали! — бодро кричит он, вытаскивая чемоданы из багажника.
За ним, опираясь на палку, выбирается старушка. Маленькая, сгорбленная, с глазами, полными тревоги.
— Сынок, сумки возьми, а то мне ещё надо спешить, — бросает он, даже не взглянув на неё.
— Давай быстрее, у меня дела! — огрызается он, хлопая дверцой.
Геннадий Сергеевич усмехнулся. «Ну что, прибыли… Ещё одну оставили, как ненужный хлам…» Сердце сжалось, и он машинально потянулся к таблеткам в кармане.
Через десять минут дверь приёмной захлопнулась. Мужчина вскочил в машину и укатил, не оглянувшись ни разу.
Геннадий Сергеевич закрыл глаза. Вспомнилась Танюша, его Танюшка — живая, тёплая, шепчущая ему по утрам что-то ласковое. Всю жизнь — рука об руку. Мечтали даже умереть в один день…
Но однажды утром он проснулся и увидел её открытые, остекленевшие глаза.
Мир рухнул. Он не ел, не топил печь. Лежал в тишине, пока соседка не вызвала сына телеграммой.
Сын приехал на третий день.
— Пап, бери самое нужное, остальное купим. Поселишься у нас, в гостевой, — уговаривал он, укладывая вещи.
— Рамку с Танюшей помоги снять, — только и попросил Геннадий Сергеевич.
— Зачем? — вздохнул сын, но, увидев отцовский взгляд, снял её.
Невестка встретила его сжатыми губами.
— Саш, ну как я мог его там бросить?! — шептал сын на кухне.
— А где мне гостей размещать? — шипела она. — Дом престарелых не вариант? Ухаживать за ним мне, что ли? И дня не протяну!
Геннадий Сергеевич всё слышал. Вышел в коридор, опёрся о косяк:
— Сын, она права. Оформляй документы. Я разрешу продать дом. Только не ссорьтесь.
— Вот видишь! — просияла невестка. — А ты — упрямый, как твой отец! Проходите, Геннадий Сергеевич, всё обсудим.
Он вздохнул, будто стряхивая воспоминания. Протёр лицо платком и медленно поднялся со скамейки. Нога ныла, но он пошёл к корпусу — проведать новенькую.
Женщина сидела у двери, маленькая, в платочке. То сминала его в руках, то гладила.
— С новосельем, — неловко начал Геннадий Сергеевич. — Меня Геннадий Сергеич зовут. А вас?
— Анна… Васильевна, — прошептала она.
— Сами приехали или…? — тихо спросил он, глазами говоря: «Я знаю правду».
— Сама, конечно! Сын у меня — большой начальник, внук в юристы поступил. Всё у нас есть, всё хорошо…
«Бросили, как старую вещь, а она — “всё хорошо”. Только мать способна так обманываться, лишь бы не винить своих», — подумал он.
— Я тут ненадолго… Вот чуть окрепну — заберут. Без них я не могу…
Слёзы подступали, но она глотала их. Геннадий Сергеевич встал:
— Всё наладится. Потерпите немного…
Он ушёл, не оборачиваясь. Не мог.
Утром в коридоре — шёпот. Сосед буркнул:
— Новенькую ночью забрали. Сердце, говорят…
Геннадий Сергеевич сел на кровать, отвернулся к стене.
— Отмучилась… Спи спокойно, Анна Васильевна, — прошептал он, крестясь.
А за окном рассвет. Солнце осторожно касается подоконников, будто стыдится осветить мир, где брошенных стариков стало на одногоИ в этот раз скамейка под дубом осталась пустой, будто и не было здесь никого, кто помнил бы её историю.
