Вот тебе история, переделанная по-нашему, по-русски.
Такая квартирка сразу приглянулась мне. Небольшая, чистая, мебель вся из советских времён, стенка даже была — югославская, с хрустальными полочками. Ковёр висит, чайник на плите чуть закопчённый, холодильник «Бирюса» постаревший на кухне. Да ещё и радио в углу — старинное, оттуда «Маяк» вещал. Так душевно вещал. С лёгким треском, с помехами, с песнями из прошлого. Телевизора не было, но я и не переживал.
Прихожу с работы, радио включаю погромче, чайник на плиту. Наливаю кипяток, вдыхаю ароматный пар и стою у окна, в темноту смотрю. Радио бормочет, а я глаз не отвожу от улицы. На небо тёмно-синее, на звёзды тусклые, на луну кривобокую. И молчу. С кем говорить-то? Жил тут один. Так бы и жил, да сосед новый объявился. Ваня. Ванька. Хороший парень.
В тот день с завода вернулся поздно. Весь день у станка — спина ноет, ноги словно ватные. Захожу на кухню, а он тут. Ванька. Сидит, смотрит. Я вскипел было — руку за ремень, но как он взглянул на меня своими блестящими глазёнками, так и опустил руку. Чайник поставил, сел рядом. Я на него, он на меня. И не уходит. Просто молчит.
Налил себе чаю, печенье из пачки достал, на стол выложил. Ванька аж шею вытянул, увидев угощение. Протянул ему одну штуку — он понюхал, вежливо отвернулся, сидит, радио слушает. Новости послушали, узнали, что в мире творится, потом я спать отправился. Ванька на кухне остался. Только к утру исчез. По своим делам. Меня завод ждал, а чем он занимается — не знал. Вечером вернулся, когда я из магазина принёс сушёную воблу, холодное пиво в банке да овсяное печенье. Вот так и зажили. Я и Ванька.
Прихожу домой, пиво разливаю, воблу чищу, с Ванькой беседую. Он не пил, куда ему. Сидит, слушает, молчит. Только если я разойдусь слишком, начинает по кухне шагать. Туда-сюда. Потом успокоится, сядет, снова смотрит своими блестящими глазками. А мне хорошо. Выговорился — и на душе легче. Ванька это понимал, потому и не перебивал.
А ещё радио любил. Особенно старые песни. Бывало, приду, а Ваньки нет. Включу «Маяк», чайник поставлю — обернусь, а он уже тут. Сидит, слушает, глаза горят. И ему хорошо, и мне. Перекусим, послушаем передачи, до полуночи разговариваем. Я ему всё рассказываю. Какие на заводе новости, какое железо привезли, как Степаныч чуть под раздачу не попал. Да и про свою жизнь прошлую тоже. Ванька внимательно слушал. Молчал, блестел глазами и слушал. Хороший парень. Особенно любил истории про службу.
Ох, чего только ему не рассказывал. И как молодым на фронт попал, и как чудом из окружения вырвался, и как танки горели. Про кашу горячую, про контузию. А Ванька слушал. Умный был. Не каждый так поддержит молчанием, а он мог. Бывало, вспомню товарищей, скупую слезу вытру — он так жалостливо посмотрит, лапкой меня тронет, и сразу легче. Повезло мне с соседом. Любил я его, и он меня. Только не нравилось ему, когда я пьяным домой приходил. Взглянет с укором, отвернётся. Даже радио его не радовало.
Однажды с мужиками перебрал, а домой вернулся — Ванька, увидев меня, в комнату спрятался. Стыдно стало. Водкой горе заливаю, а не с ним, как раньше, делюсь. Бутылку в холодильник сунул, радио включил, папиросу закурил. Тоскливо. А когда тоскливо, Ванька всегда приходил. Даже если сердился. Вот и тогда пришёл. Сел рядом, лапку положил, смотрит. Ну я и начал жаловаться, горьким дымом закусывая. Потом опомнился — да чего ныть-то? Крыша над головой есть, еда есть, даже друг есть. Который выслушает, успокоит и просто рядом помолчит. Эх! Выкинул тогда из дома весь алкоголь. Оставил только пиво с воблой. Ванька не возражал. Сядет, понюхает рыбу, слушает, пока я спать не уйду. А знал я, что он ещё долго на кухне сидит, когда мне сны снятся.
А потом он пропал. Недели не было. Тоскливо без Ваньки. Привык уже к нашим ночным разговорам. Включал радио, посудой гремел — не появлялся. Чёрт дёрнул в магазин за бутылкой сходить. Тоска. Но Таня, продавщица, руки в боки — и головой качает. Бутылку не дала, зато пирожков с капустой вручила. А через три дня сама ко мне заглянула. Румяная, улыбчивая, добрая. Борща наварила, ещё пирожков напекла, поговорила немного — и улетела. У них учёт был. Сказала, завтра зайдёт.
Когда она ушла, я вдруг понял, как мне не хватало тепла. Раньше Ванька поддерживал, не давал пить, вечера скрашивал, а теперь я один. Но Таня что-то в моих глазах разглядела, когда я в магазин зашёл. Вот и пирожков дала, да ещё и в гости пришла. Хорошая женщина. Книжки любит. Стала часто заходить. Просто так. Ужин приготовит, поговорит. Я ей про службу, она мне про мушкетёров да французские романы. Я о прошлом, она о будущем. Давно у меня в доме смех не звучал. Такой искренний, добрый.
Через месяц я Таню в кино позвал. Ох и волновался! Рубашку белую утюгом прожёг, пока гладил. Хорошо, запасная была. Давно я в люди не выходил. Мужики не в счёт — их каждый день на заводе вижу. А тут — общество, культура и… Таня. Красивая, будто с лубочной картинки. Кино смотрели, по парку гуляли, мороженое ели, газировку пили. Весело. Привык к ней, как к Ваньке.
Знал, что приду с работы — она у плиты, а в комнате радио тихо бубнит. Уютно. Привык к Тане. Так привык, что даже испугался. Вдруг, как Ванька, исчезнет? Решился, подошёл, замуж позвал. Она аж половник уронила, потом заплакалаСыграли мы скромную свадьбу, а через год Таня родила мне сына, и в тот же день на подоконник кухни сел старый воробей — блестящими глазками посмотрел, чирикнул и улетел, будто и не было его.