Аромат свежесваренного кофе и горячих плюшек витал на кухне, словно тихая присказка о домашнем уюте. Десять лет с Дмитрием. Десять лет крепкой гавани и покоя. Татьяна улыбалась новому утру — солнечные зайчики танцевали на столе, а в спальне слышалось ровное дыхание их дочери Сони. Мир да лад.
Резкий звонок в дверь врезался в эту идиллию. На пороге стоял Егор, сын Дмитрия от первого брака. Глаза его блестели непривычным возбуждением, щёки горели.
— Пап! — выдохнул он, едва переступив порог. — Она вернулась! Мама! Вчера! Снимает квартиру в центре… Говорит, соскучилась!
Имя «Людмила» повисло в воздухе, как нежданный гром среди ясного неба. Та самая. Которая пятнадцать назад растворилась в «счастливой загранице» с французом, бросив шестилетнего Егора на попечение растерянного отца и стариков-родителей. «Навсегда!» — стояло в том единственном прощальном письме. А теперь вернулась. С пустыми руками, но не с пустыми надеждами, подумала Татьяна, и в груди стало холодно.
Встреча в пафосном ресторане напоминала плохой спектакль. Людмила влетела розовым вихрём шифона и тяжёлых, удушливых духов.
Она сыпала жемчужины страданий: «Ужасный брак!», «Он оказался зверем!», «Я так тосковала по сынуле!»
Её пальцы, унизанные кольцами, то и дело тянулись к руке Дмитрия. «Димочка, помнишь, как мы…?» Он отстранился почти незаметно, лицо — вежливая маска, но Татьяна уловила, как напряглись его плечи. А Егор смотрел на мать заворожённо, ловя каждое слово, каждую слезинку, скатившуюся на её накрашенные ресницы.
Первая атака случилась глубокой ночью. Телефонный звонок разорвал тишину. Людмила на том конце рыдала, заглушаемая шумом воды:
— Димочка! Помоги! Кран сорвало! Вода хлещет! Я одна… Не знаю, что делать!
Дмитрий молча поднялся, оделся. Татьяна лежала, глядя в потолок, слушая его шаги. Он вернулся через два часа, пахнущий морозом и сыростью.
— Починил? — тихо спросила Татьяна.
— Прокладка. Ерунда. — Он сбросил куртку, сел на край кровати. — Встретила в полотенце. Говорит, весь гардероб залило. — В его голосе не было ни волнения, ни смущения. Только усталое раздражение. — Старый трюк.
Потом была «темнота». Днём раздался звонок, голос Людмилы — тонкий, дрожащий:
— Димочка, в подъезде… свет мигает! Как в страшном кино! Боюсь выйти! Хлеба купить не могу!
Он поехал. Купил хлеб. Лампа в подъезде действительно мерцала. Вкрутил новую. Дверь её квартиры распахнулась. Она стояла в полупрозрачном пеньюаре, томно облокотившись на косяк.
— Мой спаситель! — прошептала она сладким голоском. — Зайдёшь? Кофе сварю… Поболтаем… Как раньше?
Дмитрий вежливо, но твёрдо покачал головой:
— Поздно. Таня ждёт. Да и без кофеина мне хватает бодрости.
Он ушёл, оставив её в дверях. Лицо её на миг исказила злая гримаса, но тут же сменилась привычной маской беспомощности.
Кульминацией стал звонок Егора, срывающийся от паники:
— Пап! Срочно! Маме плохо! Упала… Темнеет в глазах! Дышит тяжело!
Дмитрий вскочил, но в его движениях не было прежней тревоги. Приехал. Людмила лежала на диване, как рафаэлевская Мадонна, одна рука— Егорка… — прошептала она, открывая глаза, — я так испугалась… одна… — но Дмитрий лишь взглянул на валявшуюся на полу пустую бутылку вина, вызвал скорую, а когда врачи уехали, твёрдо сказал сыну: «Хватит спектаклей — пора жить настоящим», и с тех пор тень бывшей жены больше не переступала порог их дома.