Запах свежесваренного кофе и теплых булочек витал на кухне, словно заговор домашнего уюта. Десять лет с Дмитрием. Десять лет тихой гавани и счастья. Татьяна наслаждалась утром — солнечные блики на столе, сонное посапывание дочери Катюши в спальне. Полный покой.
Резкий звонок в дверь нарушил идиллию. На пороге стоял Глеб, сын Дмитрия от первого брака. Его глаза горели незнакомым возбуждением, щеки пылали.
— Пап! — выдохнул он, переступая порог. — Она вернулась! Мама! Вчера! Снимает квартиру в центре… Говорит, соскучилась по нам!
Имя «Лариса» повисло в воздухе, как гром среди ясного неба. Та самая. Которая пятнадцать назад растворилась в «счастливом будущем» с французом, бросив шестилетнего Глеба на попечение отца и стариков-бабушек. «Навсегда!» — значилось в том единственном прощальном письме. Теперь она вернулась. Без денег, но не без надежд, подумала Татьяна, почувствовав холодный камень в груди.
Встреча в пафосном ресторане напоминала плохой спектакль. Лариса ворвалась розовым вихрем шифона и удушливого парфюма.
Она рассыпалась жалобами: «Кошмарный брак!», «Он оказался чудовищем!», «Я так тосковала по сынуле!»
Ее пальцы, унизанные кольцами, то и дело тянулись к руке Дмитрия. «Димочка, помнишь, как мы…?» Он чуть отстранился, лицо — вежливая маска, но Татьяна заметила, как напряглись его плечи. Глеб же смотрел на мать завороженно, ловя каждое слово, каждую слезинку на ее накрашенных ресницах.
Первая атака случилась глубокой ночью. Телефонный звонок разорвал тишину. Лариса рыдала в трубку, заглушаемая шумом воды:
— Дима! Помоги! Кран сорвало! Вода хлещет! Я одна… Не знаю, что делать!
Дмитрий молча встал, оделся. Татьяна лежала, уставившись в потолок, слушая его шаги. Он вернулся через пару часов, пахнущий ночной сыростью.
— Починил? — тихо спросила Татьяна.
— Прокладка. Ерунда. — Он сбросил куртку, сел на край кровати. — Она… в полотенце встретила. Говорит, вода весь гардероб залила. — В его голосе не было ни волнения, ни смущения. Только усталое раздражение. — Старый трюк.
Потом была «темнота». Звонок днем, голос Ларисы, тонкий и испуганный:
— Дима, в подъезде… свет мигает! Как в фильме ужасов! Боюсь выйти! Глеб на учебе… Хлеба купить не могу!
Он поехал. Купил хлеб. Лампа в подъезде и правда мигала. Он вкрутил новую. Дверь ее квартиры распахнулась. Она стояла в полупрозрачном пеньюаре, томно облокотившись на косяк.
— Мой герой! — прошептала она сладким голосом. — Зайдешь? Кофе сварим… Поболтаем… Как раньше?
Дмитрий вежливо, но твердо покачал головой:
— Поздно. Таня ждет. И без кофеина мне хватает энергии.
Он ушел, оставив ее в дверях. Ее лицо на миг исказила злоба, но тут же сменилась привычной маской беспомощности.
Кульминацией стал звонок Глеба, срывающийся от паники:
— Пап! Срочно! Маме плохо! Упала… Темнеет в глазах! Дышит тяжело!
Дмитрий вскочил, но в его движениях не было прежней тревоги. Он приехал. Лариса лежала на диване в позе страдалицы, одна рука драматично прикрывала лоб, другая — небрежно откидывала край шелкового халата.
— Дима… — прошептала она, открывая глаза. — Я так испугалась… Одна…
Он не подошел. Взглянул на пустую бутылку на полу. Вызвал скорую. Пока ждали, спросил у Глеба спокойно, как о погоде:
— Что ела? Пила?
— Мама сказала, что это от стресса… — смущенно пробормотал сын.
Врачи констатировали легкое отравление. Лариса уцепилась за рукав Дмитрия, когда он уходил:
— Не бросай меня… Мне так страшно…
Он аккуратно освободил руку.
В его глазах, когда он встретился с Татьяной дома, она прочла не жалость, а усталое презрение к этому дешевому спектаклю. «Знакомая пьеса, — сказал он позже, сидя на кухне. — Только декорации новые. Она всегда играла беспомощность, когда ей что-то было нужно. Помнишь, я рассказывал, как перед отъездом к тому французу она вдруг «заболела» и «не могла без меня»? А потом — бац, письмо. Я был костылем. Сломался костыль — нашла новый. Но я не костыль, Таня. И не буду. Особенно для нее.»
Потерпев поражение с Дмитрием, Лариса переключилась на Глеба.
Ее жалобы стали громче, слезы — обильнее, особенно когда сын был рядом. «Твой отец бросил меня, как тряпку!», «Она его настраивает против нас!», «Мы же родные! Она здесь чужая!» Слова, как ядовитые иглы, впивались в сознание парня. Глеб начал хамить Татьяне, его визиты к отцу стали редкими и натянутыми. Однажды он хлопнул дверью, услышав от Дмитрия очередной отказ помочь Ларисе с «срочным» переводом документов.
— Почему ты такой жестокий?! — крикнул Глеб, лицо его исказила обида. — Ей плохо! Она одна! Она плачет!
Дмитрий встал. Он казался выше и тверже обычного. Спокойствие его голоса было страшнее крика.
— Глеб. Я помогаю твоей матери, когда помощь действительно нужна. Я не обязан быть ее мужем, психологом или слугой. У меня есть семья. Здесь. Ты. Татьяна. Катя. И Татьяна здесь не «чужая». Она моя жена. Я ее люблю и уважаю. И требую того же от тебя. Что до слез… — он сделал паузу, глядя сыну в глаза. — Ей плохо, потому что мир не крутится вокруг ее желаний. Она сделала выбор пятнадцать лет назад. Теперь время жить с ним. Не ломая чужое. Я не вернусь к ней. Никогда. Запомни это.
Финальный акт разыгрался на дне рождения Дмитрия. Лариса явилась без приглашения, как призрак прошлого, в платье, слишком откровенном для ее возраста. ВДверь захлопнулась за ней, и в доме снова стало тихо, как будто тень прошлого наконец растворилась в осеннем ветре за окном.