Голод сжимал нас в своих объятьях, но он, каждую ночь, при лунном свете, прятал мешок муки, который спас наши жизни.
Меня зовут Любовь Смирнова, а моего отца — Иван Петрович. Он был человеком немногословным, но с несгибаемой волей. Я родилась в суровые сороковые, когда послевоенная разруха душила каждый дом, как удавка. Нищета витала в воздухе, а голод стучался в двери, как непрошеный гость. Нас было много детей, и мать, измученная, колдовала над крохами, чтобы на столе хоть что-то появилось. Отец, простой колхозник, трудился от зари до заката, но платили гроши, а то и вовсе нечего было получить.
Помню те ночи, когда в животе урчало, а сон не шёл. Мать смотрела в пустоту, стараясь скрыть отчаяние. А отец вставал глубоко за полночь. Мы думали — в туалет или воды попить. Не спрашивали, малы ещё были, чтобы понять тяжесть того времени.
Прошли годы, жизнь стала полегче, и за столом появилось хоть немного еды. Тогда мать открыла нам правду. В самые голодные годы, когда хлеб казался недосягаемой роскошью, отец тайком пробирался к заброшенной мельнице. Под покровом ночи, неведомо как, добывал мешок муки, закапывал его в огороде, и мать пекла из этой «незримой» муки хлеб или варила кашу, чтобы мы могли прожить ещё день.
Он никогда не говорил об этом. Ни жалоб, ни слов о риске, ни о том, как валился с ног от усталости. Его руки, грубые и сильные, были единственными свидетелями этой тихой жертвы. Он не читал нам проповеди о надежде — он замешивал её в тесте и ставил в печь. Это была не украденная мука, а мука его собственного отчаяния, превращённая в любовь.
Мой отец спас нас от голода не громкими подвигами, а молчаливым подвигом, повторяемым ночь за ночью. Теперь, когда я вижу пшеничное поле, вспоминаю его руки, сеявшие не только зёрна, но и надежду в наших сердцах.
“Самая великая любовь не кричит о себе. Порой она поднимается в тишине, как тесто, и подаётся с рассветом.”
