ВСЕГДА НЕНАВИДЕЛА СВОЕГО ОТЦА ЗА ТО, ЧТО ОН БЫЛ МОТОМЕХАНИКОМ — НО ТЕПЕРЬ КАЖДОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ Я КАТАЮСЬ НА ЕГО «УРАЛЕ»
В детстве мне так хотелось, чтобы наша жизнь выглядела… ну чуть более респектабельно. У моей лучшей подруги папа был хирургом. У другой одноклассницы — мама-адвокат с огромной практикой. Их дома пахли ванилью и дорогой кожей. Родители носили строгие костюмы, ездили на иномарках, и у них никогда не было машинного масла под ногтями.
А потом был мой отец — Виктор.
Мотомеханик. Татуировки, руки в масле, потертые ботинки с дырками на подошве. Он приезжал за мной в школу на своем древнем «Урале», с бородой, развевающейся по ветру, в заляпанном кожаном жилете, будто только что из-под грузовика вылез.
Мне было стыдно.
Помню, в девятом классе я однажды спряталась за дверью, увидев его на парковке. Подруга Аня махнула рукой: «Это твой папа?»
«Нет, — выпалила я. — Это просто… Виктор. Он работает в мотосервисе рядом с домом».
Я даже не называла его «папой». Не при людях. Да и дома — редко. «Виктор» — это дистанция. Так проще было делать вид, что я не дочь человека, который ковыряется в моторах вместо залов суда.
Он ни разу не пожаловался.
Когда я сочиняла небылицы про семью для школьных проектов, он только улыбался. «Главное, чтобы ты была счастлива, дочка», — говорил он, и в глазах у него плелась тихая грусть.
Последний раз я видела его на своем выпускном в университете.
Должен был быть гордый момент. Он пришел в единственных приличных джинсах и голубой рубашке, которую не надевал лет пять. Даже подстриг бороду и причесался. Я заметила, как он стоит рядом с другими родителями — неловкий, чужой, с букетом полевых цветов в грубых, исцарапанных руках.
Родители моих друзей — в дорогих костюмах, с блестящими часами, жмут руки профессорам. А рядом — Виктор. Живое напоминание о том, от чего я так хотела убежать.
Когда церемония закончилась, и толпа хлынула к нам, он шагнул ко мне с распахнутыми объятиями.
«Я так тобой горжусь, солнышко», — прошептал он, голос дрожал.
Я отступила назад и протянула руку. «Спасибо, Виктор», — пробормотала.
Его улыбка дрогнула. Он посмотрел на мою руку, будто впервые ее видел. Но пожал, кивнул и не сказал больше ни слова.
Через три недели мне позвонили.
Авария на мотоцикле. Мгновенно. Без боли, сказали.
Я не плакала. Сначала нет. Убеждала себя, что не надо. Мы не были близки. Он прожил свою жизнь. Я шла дальше.
Но похороны… это было что-то.
Ожидала пару родственников и, может быть, его старого напарника Серегу. Но церковь была забита до отказа. Люди, которых я никогда не видела — байкеры в кожанках, парни со слезами на лицах, бабушки с фотографиями в трясущихся руках, молодые мамы с детьми.
Я стояла впереди, ошеломленная, пока они подходили один за другим.
Мужик с подстриженными «под ноль» волосами сжал мою руку: «Твой отец каждую неделю навещал моего сына после травмы. Никогда не пропускал. Кофе и журналы про машины приносил».
Старушка крепко обняла меня: «Виктор починил мне печку, когда денег не было. Суп варил, когда болела. Кто сейчас так делает?»
Паренек всхлипнул рядом: «Он научил меня тормозные колодки менять. Помог устроиться на первую работу. Говорил, что я не чмо, даже когда родители не верили».
И это не кончалось.
«После потопа продукты на весь район купил».
«Спасал наш клуб, когда всем было плевать».
«Никогда о себе не говорил. Просто приходил, помогал и уходил».
Я стояла, сгорая от стыда. Они знали его лучше, чем я.
Той ночью я вернулась в его гараж. Над верстаком еще горел свет. Инструменты были разложены с какой-то странной любовью — каждый ключ начищен, все винтики по коробочкам. На стене, среди старых календарей и чертежей, висело мое фото.
Мне пять лет. Я сижу у него на плечах, смеюсь, розовый шлем сползает на глаза. Мы оба улыбаемся, будто весь мир нам ни по чем.
Я рухнула на пол и рыдала.
На верстаке лежало письмо. На конверте — мое имя, корявыми буквами.
«Дочка,
Если ты это читаешь, значит, меня уже нет. Надеюсь, успел сказать, как горжусь тобой, как люблю — всегда. Я видел, как тебе было стыдно за меня. Чувствовал. Но никогда не держал зла. Ты искала что-то большее, лучшее. Я этого и хотел для тебя.
Но знай: ремонт мотоциклов — это не просто про железо. Это про то, чтобы люди могли ехать дальше. Ты всегда была моей причиной ехать дальше.
Не грузи себя сожалением. Просто живи хорошо.
Прокатись иногда, если захочешь. «Урал» теперь твой.
С любовью,
Папа».
Это письмо разбило меня.
Следующие недели я провела в его гараже. Не из чувства долга — а потому что мне нужно было быть ближе к нему. Научилась менять масло, проверять свечи. Включала старые пластинки, под которые он напевал за работой. А потом, в одно воскресное утро, я села на его «Урал».
Сначала было страшно — рев мотора, ветер в лицо, мир, сливающийся в полоску.
Но потом я услышала его голос:
«Держись, дочка. Наклоняйся в поворот».
И я наклонилась.
Теперь я катаюсь каждое воскресенье. По проселочным дорогам, через тихие дворы, по тому же мосту, который он пересекал каждое утро. Останавливаюсь в кафе, где он всегда оставлял лишние сто рублей «для следующего». Ношу его фото в кармане куртки, прямо у сердца.
И если кто-то спрашивает про мотоцикл, я гордо улыбаюсь: «ЭТО БЫЛ ПАПИН».
Потому что мне больше не стыдно за него. Теперь я везу его память в каждом километре.
Он не был адвокатом. Не был доктором.
ОН БЫЛ МЕХАНИКОМ. ПОМОЩНИКОМ. ТИХИМ ГЕРОЕИ теперь каждый раз, когда я завожу его «Урал», кажется, будто он где-то рядом, смеется мне вслед и шепчет: «Ну что, дочка, поехали?»