Мне приснился странный сон, будто бы я нашла младенца у железнодорожных путей и вырастила её как свою. Через 25 лет её прошлое постучалось в дверь.
“Стой… что это?”
Я замерла на полпути к станции, когда слабый звук прорезал тишину. Ледяной февральский ветер рвал полы моего пальто, обжигал щёки и доносил едва слышный, но упорный плач — почти заглушённый воем вьюги.
Звук шёл от путей. Я повернулась к старой, заброшенной будке обходчика, едва виднеющейся в белоснежной мгле. У самых рельсов лежал тёмный свёрток.
Я осторожно приблизилась. Грязное, истрёпанное одеяло прикрывало крошечное тельце. Из-под него выглядывала маленькая ручка, покрасневшая от холода.
“Господи…” прошептала я, чувствуя, как бешено стучит сердце.
Упала на колени, подхватила её. Младенец. Девочка. Год, может меньше. Губы посинели. Плач был слабым, будто у неё не осталось сил даже бояться.
Прижала её к груди, распахнула пальто, чтобы укрыть от холода, и побежала — в деревню, к нашей единственной фельдшерице, Марии Петровне.
“Зина, что за—?” Взглянув на свёрток у меня на руках, она ахнула.
“Нашла у путей. Замёрзла почти.”
Мария Петровна бережно приняла малышку, осмотрела. “Холодная… но живая. Слава Богу.”
“Надо в милицию сообщить”, — добавила она, потянувшись к телефону.
Я остановила её. “Отошлют в детдом. Не выживет там.”
Она заколебалась, потом открыла шкаф. “Вот. Осталась смесь с прошлого визита внучки. Пока хватит. Но Зина… что ты задумала?”
Я взглянула на маленькое личико, прижатое к моему свитеру. Дыхание девочки было тёплым. Она перестала плакать.
“Я её выращу, — тихо сказала я. — Иначе нельзя.”
Шёпотки начались почти сразу.
“Тридцать пять лет, замужем не была, в одиночестве живёт — и вдруг подбирает брошенных детей?”
Пусть болтают. Мне никогда не было дела до пересудов. Оформила бумаги с помощью знакомых из райотдела. Родни не нашлось. Никто ребёнка не разыскивал.
Я назвала её Анечкой.
Первый год был самым тяжёлым. Бессонные ночи. Температуры. Зубы. Качала её, убаюкивала, пела колыбельные, которые едва помнила из собственного детства.
“Ма!” — сказала она однажды утром, в десять месяцев, тянусь ко мне крошечными ручками.
По щекам моим покатились слёзы. После стольких лет одиночества — только я и мой тихий домик — я стала чьей-то матерью.
В два года она была ураганом. Гонялась за котом, хватала занавески, всем интересовалась. В три — знала все буквы. К четырём складывала целые истории.
“Одарённая”, — качала головой соседка Галина. “Не знаю, как тебе удаётся.”
“Не мне заслуга, — улыбалась я. — Она просто создана светить.”
В пять лет я начала возить её в садик в соседнем посёлке. Воспитатели дивились.
“Читает лучше семилетних”, — говорили мне.
В школу она пошла с каштановыми косами, перевязанными лентами. Каждое утро я заплетала их идеально. Не пропускала ни одного собрания. Учителя превозносили её.
“Анна Сергеевна, — сказала мне однажды педагог, — Аня — это мечта любого учителя. Ей предначертано великое будущее.”
Грудь моя распирала от гордости. Моя дочь.
Она выросла в статную, прекрасную девушку — высокая, собранная, с ярко-голубыми глазами, полными решимости. Побеждала в олимпиадах, конкурсах, даже на областных научных выставках. Весь район знал её имя.
А потом, в десятом классе, вечером она сказала: “Мама, я хочу стать врачом.”
Я моргнула. “Это чудесно, родная. Но как мы оплатим институт? Город? Квартиру?”
“Я получу стипендию, — глаза её горели. — Всё устрою. Обещаю.”
И она сделала это.
Когда пришло письмо о зачислении в медицинский, я проплакала два дня. От счастья и страха. Впервые она уезжала от меня.
“Не плачь, мам, — она сжала мою руку на вокзале. — Буду приезжать каждые выходные.”
Конечно, не получалось. Город поглотил её. Пары, практика, экзамены. Сначала раз в месяц. Потом раз в два-три. Но звонила каждый вечер без fail.
“Мам! Сдала анатомию на отлично!”
“Мам! Сегодня на практике принимали роды!”
Каждый раз я улыбалась, слушая её рассказы.
На третьем курсе она позвонила с новостью:
“Я встретила… кое-кого, — прозвучало смущённо.”
Его звали Артём. Однокурсник. Приехал с ней на Рождество — высокий, воспитанный, с добрыми глазами и тихим голосом. Поблагодарил за ужин и молча помог убрать со стола.
“Хороший парень”, — шепнула я Ане за мытьём посуды.
“Правда? — она сияла. — И не волнуйся, учусь всё так же на отлично.”
После института началась ординатура. Педиатрия, конечно.
“Ты меня однажды спасла, — сказала она. — Теперь я хочу спасать других детей.”
Она приезжала реже. Я понимала — у неё своя жизнь. Но берегла каждое фото, каждую историю о её маленьких пациентах.
А потом, в четверг вечером, раздался звонок.
“Мам… можно я завтра приеду? — голос её дрогнул. — Нужно поговорить.”
Сердце ёкнуло. “Конечно, солнышко. Всё в порядке?”
На следующий день она приехала одна. Ни улыбки, ни блеска в глазах.
“Что случилось?” — обняла я её.
Она села, сцепила руки. “Ко мне в больницу пришли двое. Мужчина и женщина. Они… спрашивали обо мне.”
Я нахмурилась. “В каком смысле?”
“Они сказали, что мои дядя и тётя. Что их племянницу потеряли 25 лет назад.”
Мир будто накренился. “И?”
“У них были фото. Анализы ДНК. Всё. Это правда.”
Тишина повисла в комнате.
“Они тебя бросили, — прошептала я. — Оставили умирать в снегу.”
“Они говорят, что не они. Что мои родители… бежали от насилия. ПотерялиЯ крепче обняла её, и мы сидели так, молча, пока за окном медленно падал снег, и в тот момент я поняла, что какая бы правда ни открылась, мы уже навсегда часть друг друга.
