Моя дочь не разговаривала со мной годами, пока я не нашла открытку, которую она так и не отправила.
В мой 47-й день рождения я накрыла стол на троих — одно место пустовало, и от этой пустоты сжималось сердце. Два года молчания моей дочери, Катерины, превратились в тихую, ноющую боль. Но в тот вечер забытая открытка, спрятанная в старом ящике, перевернула всё, что я думала.
Я аккуратно поставила последнюю тарелку, пальцы слегка дрожали. Три прибора — два занятых, один нетронутый.
Третья тарелка с аккуратно лежащими рядом столовыми приборами стояла перед тем же стулом, на котором никто не сидел уже два года. Но я все равно ставила её каждый год. Как надежду, ставшую ритуалом, от которого не могла отказаться.
Сергей стоял у раковины, вытирая руки полотенцем — таким истончённым и выцветшим, будто оно пережило сотни ужинов.
Он взглянул на лишний прибор и тихо спросил: «Это для Кати?»
Я лишь кивнула, не отрывая взгляда от стола. Всё выглядело слишком идеально.
В центре дымился горячий, пахнущий детством мясной рулет. Пюре лежало пушистыми горками, с маленькими лужицами растопленного масла, словно золотые звёздочки. А рядом — мой торт. Небольшой, круглый, со свечками в форме цифр «4» и «7», тихо мерцающими в полумраке.
Я уже давно не любила торт.
Сергей подошёл и зажёг свечи. Огоньки затанцевали, будто пытаясь меня развеселить.
«Давай», — прошептал он, слабо улыбаясь.
Но я видела в его глазах — он ждал, не дрогну ли я.
Я покачала головой, глядя на пустой стул напротив. Он смотрел на меня, холодный и безмолвный.
Катя не сидела там уже два долгих года. Ни звонков. Ни сообщений. Ни поздравлений.
Как будто она исчезла, а мне не разрешалось громко скучать.
Я сделала глубокий вдох — тот, что начинается в животе, а к грудной клетке уже становится больно. Потом взяла телефон.
Её контакт всё ещё назывался «Моя малышка». Я так и не смогла его изменить.
Нажала «Вызов».
Гудки прозвучали, как шаги в длинном тёмном коридоре.
Потом — тишина.
«Она всё ещё не готова», — прошептала я в пустоту.
Сергей обнял меня. И я сломалась. Слёзы хлынули горячими и быстрыми, будто ждали этого весь день.
Я задула свечи одним выдохом и загадала единственное желание: просто обнять её снова. Хотя бы раз.
Той ночью, когда Сергей лёг спать, а дом погрузился в тишину, я сидела на краю кровати. Пружины тихо скрипели подо мной.
Свет лампы отбрасывал на стену мягкие, наклонные тени — будто воспоминания, танцующие в полумраке.
Я достала из-под кровати старый фотоальбом — с потрёпанными краями и потускневшей наклейкой с цветком на обложке.
Открыла медленно, и запах старой бумаги, времени и чего-то бесконечно родного окутал меня.
Первая фотография заставила меня замереть. Катя. Девять месяцев, щёки в яблочном пюре, крошечная рука сжимала мой палец, будто я была единственным, кому она доверяла.
«Она была моей», — прошептала я в тишину. «И остаётся».
Но последние два года я стала призраком в её мире. Я пробовала всё — звонки, письма, электронные письма.
Тишина.
Может, я этого заслужила.
Вы сейчас думаете: какая же мать могла потерять доверие дочери? Правда в том, что я так и не объяснила Кате, почему ушла от её отца, Николая.
Мы с ним разваливались задолго до того, как я ушла. А когда ушла — не сказала ни слова.
Думала, защищаю её от грязи.
Ошиблась.
Катя обожала отца. Для неё он был героем — тренером по волейболу, мастером блинов, певцом колыбельных.
А я? Исчезла без объяснений. Позволила тишине вырасти между нами в стену.
Стену, которую теперь невозможно перелезть.
«Я должна попробовать снова», — сказала я Сергею на следующее утро, завязывая шнурки дрожащими руками.
Он стоял в дверях, наблюдая за мной с тихим пониманием, которое всегда проявлял, когда мне предстояло что-то трудное.
«Хочешь, я поеду с тобой?» — спросил он, уже протягивая руку к ключам.
«Ты уверен?» — прошептала я, сжимая его ладонь.
Он кивнул. «Я буду рядом».
Дорога к Николаю прошла в молчании — том, что висит между людьми, будто третий пассажир. Шины гудели по холодному асфальту загородной трассы.
Сердце стучало тяжело, словно предупреждая о чём-то.
Когда мы заехали во двор, я замерла. Крыльцо выглядело так же — облезлая краска, треснувшая ступенька.
Сергей сжал мою руку, вышел и позвонил в дверь, пока я не передумала.
Дверь открыл Николай. Он изменился — постарел, выглядел уставшим. Рубашка помята, борода неопрятна. Он прищурился, будто не веря, что это действительно я.
«Привет», — сказал он.
«Здравствуй», — ответила я едва слышно.
Он посторонился, пропуская нас внутрь. В доме пахло кедром и несвежим кофе.
Мы сели в гостиной, воздух был густым от невысказанного прошлого.
«Я пришла спросить про Катю», — сказала я, с трудом сдерживая дрожь в голосе. «Она не отвечает. Я перепробовала всё».
Николай почесал затылок. «Она уехала в Казахстан… больше года назад. С парнем».
Я моргнула. «Что? Ты мне не сказал?»
«Ты не спрашивала», — пробормотал он, глядя в пол.
«Я звонила! Писала! Она не отвечала!»
«Она сменила номер», — добавил он. «Твои письма не доходили».
Меня будто окатило ледяной водой. «Я не знала».
Он вдруг встал, словно что-то вспомнив. «Погоди… она кое-что оставила для тебя».
Подошёл к тумбочке, открыл ящик. Звякнули ручки, зашуршали бумаги.
Потом протянул мне открытку.
Аккуратно сложенную, с мягкими от времени уголками. Конверт пожелтел и слегка закЯ развернула конверт дрожащими пальцами, и там, под слоем пыли и времени, скрывались слова, которые вернули мне дочь.
