Тёмным осенним вечером, когда за окном хлестал холодный дождь, я осознала — в моём животе живёт сын.
Что это именно сын, а не, скажем, глист — поняла сразу. И со всей серьёзностью взялась за его выращивание. Кормила витаминами, пичкала кальцием, мужественно глотая рыбий жир.
Но сын не оценил стараний. Уже через пять месяцев мой живот раздулся, как мяч для водного поло. Он постоянно пинался, толкался и икал. Я важно носила этот живот перед собой, принимала поздравления и мандарины, которые ела с кожурой, изображая благородную улыбку.
Вечерами мы с сыном слушали Чайковского и в унисон икали под «Времена года».
Через полгода я поймала себя на том, что облизываю камень с водорослями, выловленный из аквариума. Я не хотела — просто выполняла приказы сына.
Ещё через месяц я ела сырую гречку килограммами. Сын явно насмехался надо мной.
К восьмому месяцу влезала только в бабушкин халат и клетчатый комбинезон, делающий меня похожей на жену Чебурашки. Сын вырос и лишил меня выбора.
К девятому месяцу я уже не видела собственных ног, определяла время суток по интенсивности икоты сына, жевала сигаретные фильтры, сухую глину для масок, водоросли и кожуру от бананов.
Не стригла волосы — баба Галя с первого этага каркнула, что стрижкой укорочу сыну жизнь. Не поднимала руки, чтоб пуповина не обмоталась. Не давала никому пить из своей кружки.
Запихивала в себя свечи с папаверином — только не туда, куда нужно. Ну и что, что ошиблась на пару сантиметров?
До крови расчёсывала живот, опасаясь, что он вот-вот лопнет.
Купила коляску, кроватку, гору памперсов, ванночку, горшок, зелёнку, вату, двадцать бутылочек, дюжину сосок, три одеяла, манеж, велосипед, восемь чепчиков и музыкальную карусель.
Возить горшок в коляске по квартире казалось нормальным. Стирала и гладила пелёнки с двух сторон, а моя мама тихонько звонила психиатру.
Сын должен был родиться между 12 июля и 3 августа.
Двенадцатого собрала сумки. В одной — тапки, шампунь, зубная щётка, носки. В другой — пелёнки, памперс, распашонка, голубой чепчик и соска-слоник.
Тринадцатого перетащила сумки к кровати.
Четырнадцатого купила прогулочную коляску.
Пятнадцатого от меня сбежал муж.
Шестнадцатого съела полбанки рыбьего жира и на два дня застряла в туалете.
Девятнадцатого утром захотелось плакать. Села в кресло, достала «Тетрис» и тихонько всхлипывала, проигрывая.
Через час меня нашёл папа. Посмотрел, подёргал бороду и молча вышел.
Ещё через час приехала «Скорая».
Вцепилась в мужа, заревела — он посинел и промахнулся мимо стула.
Сын решил родиться.
В роддоме меня взвесили, пощупали, заглянули во все отверстия и сказали: «Родишь к полуночи». Было семь вечера.
В лифте разрыдалась. Нянечка пообещала не спать и лично отвезти нас в палату.
Успокоилась.
Положили на жёсткую кушетку. Скучно. Сын молчит, не подаёт признаков.
Врачи пришли, почитали карту, пощупали живот.
— Схватки?
— Слабые.
— Воды отошли?
— Нет.
— Шейка?
— На пять сантиметров.
— Так почему не рожаем?!
Все смотрят на меня. Икнула — стало стыдно. Как будто я сама решаю!
Тут почувствовала — подо мной лужа. Заорала:
— Рожаю!!!
Пришла акушерка, поменяла простынь, села рядом:
— Боишься?
У неё-то вода не течёт…
— Боюсь.
И тут меня затрясло, как в лихорадке.
— Завтра будешь как огурчик, — улыбается она.
Хотела ответить, но дыхание перехватило — волна боли прокатилась по позвоночнику.
Сын твёрдо решил появиться до полуночи.
…Через три часа лежу вся в поту, сквозь боль вижу только свои покусанные руки. Холодные пальцы убирают волосы с лица.
— Порвётся…
— Неа.
— Голова лезет…
Голова?! Где?!
Руки потянулись вниз, но их перехватили:
— Куда лезешь? Инфекцию занесёшь!
— Волосы какого цвета? — задыхаюсь.
— Тёмные. Плохо видно.
— А глаза?
— Угу. Ещё как.
Пришла врач. Посмотрела.
— Вставай. Осторожно, на голову не сядь…
Ничего не вижу. Волосы во рту, позвоночник трещит.
— Давай, тужься! Стоп! Не тужься! Голова вышла, теперь тельце само родится.
Как будто я могу остановиться…
Хлюп.
Странный звук. Как будто печёнку уронили.
И — пустота. На живот что-то положили. Тёплое. Мокрое. Ползёт.
Открываю глаза… Это он.
МОЙ СЫН.
Сердечко стучит.
— Ещё раз потужься…
Через минуту — детский крик.
— Ну, мамочка, посмотри, кто тут?
Улыбаюсь до крови на губах.
— Сынуля…
Смех в палате.
Кладут его мне на живот. Он ползёт к груди, тоненько плачет.
Прижимаю, боюсь раздавить. Слёзы капают на его макушку.
— Сын… Мой сынок… Кровиночка моя… Мой… Только мой…
Самый красивый. Самый любимый.
Мой Алёшка!
Имя вырвалось само. Почему Алёшка? Хотели Мишутку…
Но он же весь в меня! Настоящий Алёшка!
…На часах ровно полночь.
Мне передают телефон.
— Папа Саша… У нас сын! Он маленький, красивый, и его зовут Алёша.
Мы ошиблись… Это не Миша. Это Алёша. Наш сын.